я ему. – Я задаю вопросы. Ты отвечаешь.
– Я не обязан играть в твою гребаную игру, малыш.
Эдвардс кивает в сторону своего старого табельного пистолета, висящего в кобуре на подлокотнике кресла. Я приподнимаю бровь, делая вид, что впечатлен.
– Ты видишь это, Себ? У него есть пистолет.
Мы с Себастьяном встречаемся взглядами. Затем, в то же мгновение, Себ использует свою здоровую ногу, чтобы выбить натянутые стойки шезлонга, в то время как я выбиваю пистолет и кобуру из пределов досягаемости Эдвардса.
Стул рушится под ним, и он падает назад. Он размахивает рукой, пытаясь схватить свой пистолет. Я опускаю свой ботинок на его руку, пригвоздив ее к месту.
Себастьян проделывает то же самое с другой рукой Эдвардса. Теперь он лежит на траве, смотрит на нас снизу вверх и воет от ярости.
– Тихо, – рявкаю я, – Или я засуну тебе в рот один из этих грязных носков.
На Эдвардсе под сандалиями надеты вонючие шерстяные носки. Он тут же замолкает, лучше меня зная, насколько это отвратительно на вкус.
– Чего ты хочешь? – рычит Эдвардс.
– Я же говорил тебе, – говорю я. – Три вопроса. Первый, кто стрелял в Мэтью Шульца?
– Откуда, черт возьми, мне знать? – говорит Эдвардс.
– Неправильный ответ. – Я киваю Себастьяну. Он ставит другой ботинок на горло Эдвардса и начинает надавливать.
Эдвардс задыхается и булькает, его лицо становится красным. Себ немного ослабевает давление, и Эдвардс кричит:
– Я не знаю! Никто не знает!
Себ снова начинает давить на его горло, и Эдвардс бормочет что-то, чего я не могу разобрать.
– Полегче, – говорю я Себу. Затем, обращаясь к Эдвардсу:
– Последний шанс. Что ты там говорил?
Эдвардс давится и задыхается, издавая кашель с мокротой.
– У него было много врагов, – говорит он.
– Кто конкретно?
– Каждый мог им быть. Люди говорили, что он работал с отделом внутренних расследований, сдавал других копов.
– Так кто хотел его смерти?
– Я НЕ ЗНАЮ! – воет Эдвардс. Себ снова поднимает ногу, и он кричит:
– Все, что я знаю, это то, что мы должны были быть в парке той ночью. Чтобы ответить на звонок.
– Какой звонок?
– Насчет стрельбы. Только я не знал, что это будет стрельба, пока мы не добрались туда.
– Кто сказал тебе быть там?
Эдвардс извивается, пытаясь вырвать свои запястья из-под наших ног. Он зажимает рот и мотает головой из стороны в сторону, как малыш, пытающийся отказаться от еды.
– Кто? – требую я, надавливая на его запястье, пока не слышу, как щелкают сухожилия.
– Оуууу! – воет Эдвардс. Затем, когда Себ начинает давить на его шею в последний раз, он задыхается:
– Броуди! Это был Броуди!
Я киваю Себу, чтобы он оставил его в покое.
Затем я убираю вес с руки Эдвардса, чтобы он мог сесть и с угрюмым выражением лица потереть запястья.
– Броуди сказал тебе быть там той ночью? – спрашиваю я.
– Да.
– Ты получил записи с камер наблюдения, на которых запечатлена стрельба?
– Да. Но я никогда их не смотрел. Я отдал их своему напарнику. Куп должен был внести их в протокол. Но вместо этого они исчезли.
– Удобно, – говорю я.
– А тебе какое дело? – бормочет Эдвардс, свирепо глядя на нас с Себом. – Вы не копы. Кто ты, черт возьми, вообще такой?
– Я тот парень, который не собирается убивать тебя сегодня вечером, – говорю я ему. – Можешь не благодарить.
Отбросив его пистолет подальше, я киваю Себу, и мы возвращаемся к внедорожнику.
Когда мы забираемся внутрь, он спрашивает:
– Ты знал, о ком он говорил? Этот Броуди?
– Да, – киваю я. – Я знаю, кто это.
Я видел фотографию, на которой он вручает медаль Логану Шульцу.
23. Камилла
Сегодня я буду грабить банк.
Это кажется совершенно нереальным. Когда я стою на своей крошечной, грязной кухне, все выглядит настолько обыденно и знакомо, что я не могу представить, что занимаюсь чем-либо, кроме привычных занятий – готовки, уборки или работы в автомастерской.
И, тем не менее, сегодня вечером я превращусь из (в основном) законопослушного гражданина в отъявленного преступника.
У нас с Неро есть свой план. Я знаю, что я должна сделать.
И все же я не могу не сосредоточиться на тысяче способов, которыми все может пойти не так. Если я забуду хоть одну часть плана. Если совершу хотя бы одну ошибку...
Нет. Этого не произойдет.
Я пытаюсь представить себе своего папу в тот самый раз, когда он впервые показал мне, как разобрать двигатель и собрать его снова.
Машины – вещи сложные. Ты сама должна быть как машина. Нет места ошибкам.
План – это один большой двигатель. Мне следует быть организованной и точной, как никогда раньше.
Я сильно напряжена в течение первой половины дня. Напоминаю Вику, что у него смена в «Стоп-энд-Шоп» после школы. Убеждаюсь, что он не забыл взять свою сумку с обедом из холодильника. Приношу папе завтрак в постель. Меняю пару тормозных колодок в мастерской. Потом готовлю обед для папы. На этот раз он в силах сесть за стол и поесть вместе со мной.
– Ты в порядке, доча? – спрашивает он. – Ты выглядишь бледной. Ты не заболела?
– Конечно, нет, – говорю я. – Ты же знаешь, я никогда не болею.
– Конечно, болеешь, – говорит он, грустно улыбаясь. – Ты просто никогда не жалуешься на это.
– Я должна буду уйти кое-куда сегодня вечером, пап, – говорю я ему. – Вик на работе – ты будешь в порядке, если останешься один?
– Абсолютно, – говорит он. – Тебе не нужно нянчиться со мной, милая. Мне все время становится лучше. Я скоро вернусь вниз и начну работать.
Учитывая, что он едва может ковылять по квартире, я в этом очень сомневаюсь. Но я рада, что он настроен оптимистично.
– Позвони
