– Этого мало, Тоби. Еще разок, ради меня.
И вынуждала его повторять движения снова и снова, еще и еще, пока на глазах бедняги не выступали безмолвные слезы.
Днем Джилл вновь принималась за Тоби, пытаясь заставить того заговорить:
– …Оо-ооо-о-о…
– А-а-а-а…
– Нет! О-о-о-о. Округли губы, Тоби. Заставь их тебе подчиняться. О-о-о-о…
– А-а-а-а…
– Нет, черт бы тебя взял! Ты будешь говорить! Ну давай снова. О-о-о-о…
И все начиналось сначала.
Каждый вечер Джилл кормила мужа и ложилась рядом. Держа его в объятиях, медленно водила его иссохшими руками по своему телу, грудям, легкому холмику внизу живота, нежной расщелине между ног.
– Видишь Тоби? Чувствуешь? Это все твое, милый, – шептала она, – принадлежит тебе. Я хочу тебя. Хочу, чтобы ты выздоровел и мы вновь любили друг друга. Хочу, чтобы ты взял меня, Тоби, брал снова и снова.
Он не отрываясь глядел на нее ясными живыми глазами, издавая несвязные всхлипывающие звуки.
– Скоро, Тоби, скоро.
Джилл не знала усталости. Она отпустила слуг, потому что не желала присутствия посторонних, сама готовила, заказывала продукты по телефону, никогда не выходила из дома. Вначале ей то и дело звонили, но вскоре поток любопытных стал уменьшаться и в конце концов иссяк. Репортеры перестали интересоваться здоровьем Тоби Темпла. Весь мир знал, что великий артист умирает. Кончина Тоби была просто вопросом времени, но Джилл не собиралась этого допустить. Если Тоби умрет, она умрет вместе с ним.
Дни слились в одну долгую, монотонную, изматывающую цепь дел и обязанностей. Джилл вставала в шесть часов утра и первым делом мыла Тоби. Тот страдал недержанием, и, хотя она старалась подкладывать клеенку, приходилось иногда менять его простыни и пижаму. В спальне стояла невыносимая вонь. Джилл наливала в таз теплую воду, брала губку и салфетки, смывала с тела Тоби засохшую мочу и экскременты, потом вытирала, припудривала тальком, брила и причесывала.
– Ну вот! Ты прекрасно выглядишь, Тоби. Увидели бы тебя сейчас поклонники! Но ничего, скоро увидят. Еще драться будут за билеты на концерт. И президент приедет – все захотят увидеть Тоби Темпла.
Закончив туалет Тоби, Джилл готовила для него завтрак – овсянку, или манную кашу, или яичницу-болтунью – словом, то, что он мог глотать, не пережевывая, кормила, как младенца, и непрерывно говорила, обещала, что он скоро выздоровеет.
– Ты Тоби Темпл, – монотонно повторяла она, – все тебя любят, хотят, чтобы ты вернулся. Зрители ждут тебя, Тоби. Ты должен выздороветь ради них.
И вновь начинался выматывающий день.
Джилл отвозила искалеченного, неподвижного мужа в бассейн, сгибала и разгибала руки и ноги, разминала мышцы, потом массировала его и учила говорить. Подходило время обеда. Джилл бежала на кухню, кормила Тоби, и все начиналось сначала. Джилл непрерывно восхваляла Тоби, повторяла, как его любят и ждут, какой он великий актер, а по вечерам брала альбомы с вырезками из газет и журналов, показывала Тоби.
– Вот здесь мы рядом с королевой. Помнишь этот вечер? Они так приветствовали тебя! Все вернется. Ты станешь еще более знаменитым, прославленным, известным.
И только поздно вечером она потеплее укутывала мужа и, совершенно опустошенная, бросалась на поставленную рядом кушетку. Среди ночи просыпалась от невыносимой вони, заставляя себя сползти с кушетки, обмыть Тоби, поменять белье… а потом уже пора было готовить завтрак и начинать новый день. И еще один. И еще. Бесконечная череда дней. Но каждый раз Джилл заставляла Тоби делать чуть больше усилий, вела его немного дальше. Нервы ее были настолько натянуты, что, когда Тоби «ленился», она могла дать ему пощечину.
– Мы всех обставим, – яростно шептала она. – Ты выздоровеешь, вот увидишь.
Джилл невероятно изматывалась, доводила себя до изнеможения, а ночью часто не могла уснуть от напряжения. Перед глазами плясали видения, словно кадры из старых фильмов. Репортеры осаждают ее и Тоби на фестивале в Каннах… Президент в их доме на Палм-Спрингс говорит Джилл, как она прекрасна… Толпы поклонников вокруг на премьере фильма… Золотая пара… Тоби встает, направляется к мэру и падает… падает… Только спустя несколько часов Джилл наконец засыпает. Но иногда ее будила боль, внезапная оглушающая боль в висках, непроходящая, невыносимая. Джилл молча лежала, окруженная одиночеством темноты, преодолевала боль, пока не всходило солнце и не приходилось вставать…
Снова и снова повторялись иссушающие душу и тело монотонные действия, словно она и Тоби были единственными выжившими в давно забытой космической катастрофе. Мир Джилл сузился до размеров дома, этих комнат, этого человека, и она беспощадно изводила себя, подстегивала, словно надсмотрщик над рабами, с рассвета до полуночи. Но не жалела и Тоби, ее Тоби, заключенного в аду, страдающего в мирке, где оставалась только Джилл, которой он был обязан слепо подчиняться.
Бесконечные унылые недели сливались в месяцы, и теперь Тоби, завидев приближающуюся Джилл, начинал плакать, потому что знал: его накажут.
С каждым днем Джилл становилась все безжалостнее, сгибала и разгибала вялые бесполезные конечности, пока у Тоби не вырывались булькающие захлебывающиеся звуки – трогательная мольба о милосердии. Но Джилл только повторяла:
– Нет, еще нет. Пока снова не станешь человеком и не покажешь им всем!
И продолжала разминать обмякшие мышцы. Тоби превратился в беспомощного взрослого человека, никчемное растение, но Джилл, глядя на мужа, видела, каким он станет, и упорно настаивала:
– Ты будешь ходить.
Она поднимала Тоби и, держа на весу, передвигала одну ногу, потом вторую, так что со стороны это выглядело ужасной уродливой пародией на ходьбу, словно хмельная пляска разболтанной сломанной марионетки.
Приступы мигрени все учащались: любой неожиданный шум, внезапное движение, яркий свет – и голова разрывалась от боли. Джилл пообещала себе, что обязательно посоветуется с доктором. Как только Тоби выздоровеет. Теперь же ни времени, ни желания не было.
Прежде всего Тоби.
Казалось, Джилл одержима только одной идеей. Одежда висела на ней мешком, но ей было все равно, на сколько она похудела и как выглядит. Кожа обтянула скулы, глаза запали, когда-то великолепные волосы потеряли блеск и свисали лохмами. Ей было все равно.
Как-то Джилл нашла под дверью телеграмму с просьбой позвонить доктору Каплану, но времени не оставалось – нужно было выполнять намеченное.
Дни и ночи смешались в кафкианском кошмаре: вымыть Тоби, отвезти в бассейн, массаж, упражнения, речь, вымыть Тоби, накормить, сменить белье… И снова, и снова, и снова…
