Отец скептически щелкнул языком:
— Как же, позвонит! Ты представляешь, что такое инфаркт? Да еще если реанимировать пришлось… Нет, уж сегодня твой Бартон точно с койки не поднимется.
— Не говори о нем "твой Бартон"!
Он покосился на меня и добродушно буркнул:
— Ладно, угомонись.
Спустя какое-то время отец спросил:
— Вы поссорились?
— Пап, я не могу об этом…
— Ладно. Хотя странно в его возрасте ссориться с девчонкой.
— Он и не ссорился.
— Ну отмалчивайся, отмалчивайся, — оскорбленно кивнул отец. — Кто еще тебе поможет, кроме нас с матерью?
Стараясь смягчить свои слова, я погладила его твердое плечо с выпирающей косточкой:
— Мне не надо помогать. Пол вернется.
Отец ничего не сказал и только возле моего подъезда, не выключая зажигания, спросил:
— Что ты с ним сделала, дочь?
— Папа!
Он заговорил непривычно серьезно, и мне сразу стало не по себе:
— Я вот представил себя на его месте… Ты сама мне это однажды предлагала. Что такого могла бы мне сделать женщина, чтобы меня с такими деньгами и опытом инфаркт скрутил? Это должно быть что-то гораздо большее, чем открытка с объяснением в любви…
— Я не могу…
— Стыдно? — спросил отец почти шепотом. — Ну, не реви только. Температуру наплачешь. Пойдем, я тебя провожу.
Выключив мотор, он закрыл дверцы и взял меня под руку. Когда мне было лет шестнадцать, папа любил проделывать это на людной улице и озорно нашептывал мне на ухо: "Пусть думают, что ты моя юная любовница!"
Мы поднялись ко мне, и отец по-хозяйски прошел на кухню. Я слышала, как он наливает в чайник воды, хлопает дверцей холодильника. Когда он крикнул: "А где малина? Мы же тебе давали!", я подумала, что голос у Пола куда моложе. Я легла на спину и шепнула зависшему надо мной карлику: "Он вернется, вот увидишь. И я снова не буду тебя бояться".
Неслышно подкравшаяся Ланя ревниво заметила:
— Я тоже умею отгонять страхи.
— С тобой холодно, — ответила я ей. — Ты извини, конечно, но ты ведь не живая.
Она с отвращением передернула плечиками:
— Ты превращаешься в похотливую кошку! Тебе непременно нужно с ним обниматься?
— Да. Непременно нужно…
— Что ты там бормочешь? — спросил отец, присаживаясь с краю. — Сейчас чай будет готов. Зачем ты засунула варенье в посудный шкаф? Еле нашел. Может, все-таки отвезти тебя к матери? Мне пора ехать.
Вместо ответа, который он и сам знал, я спросила:
— Ты позвонишь в больницу?
— Да хоть сейчас…
Он вышел в переднюю, где стоял телефон, и повернулся ко мне спиной. Наверное, опасался, что на его лице может отразиться услышанное. Но ничего конкретного ему не сказали.
— Нормально, — скупо отозвался отец, вернувшись ко мне.
— Ему лучше?
— Лучше.
— Папа!
— Откуда я знаю? Говорят, что опасности нет. Бедный парень…
Он впервые так назвал "моего Бартона", и его сочувствие горячо растеклось во мне.
— Ну, чего ты опять ревешь?! — рассердился отец. — Лежи спокойно, сейчас чай принесу.
Он напоил меня, укрыл и, пометавшись по комнате, наконец сел рядом.
— Допивай, — буркнул он, потом заговорил, разглядывая ковер на полу. — Сегодня у нас в отделении был праздник. Американцы усыновили одного мальчика с церебральным параличом. Ты представляешь, что такое церебральный паралич? А он еще и ногу ухитрился сломать, пока они документы оформляли… Никто из наших не верил, что они на самом деле его заберут. А утром пришли два таких жизнерадостных толстячка, типичные американцы, интеллект, наверное, куриный, а вот поди ж ты… Мы столько носимся со своей великой русской душой, а американцы усыновляют наших инвалидов. И ведь лечат их там, деньги тратят! Как это объяснить, дочь? Что с нами происходит?
— Я не знаю, пап, — меня всю трясло и без этого разговора, но отец никак не желал оставлять меня в покое.
— Значит, не скажешь, что с ним сделала, — произнес он, не спрашивая, а раздумывая. — Ладно, сердобольная русская женщина, поправляйся! Мне пора.
Он поднялся, но я успела схватить его за руку.
— Не надо так, пап! Мне и без того плохо.
— Вижу, что плохо, — спокойно подтвердил отец. — Но тебе станет легче, когда спадет температура. А ему?
Стоило отцу уйти, как Ланя улеглась рядом, и я не смогла прогнать ее, несмотря на то, что она мне жутко мешала, хотя и не занимала много места. От нее веяло холодом, и меня колотил озноб. Я куталась и шептала в складки пододеяльника, пропитавшегося любимым запахом: "Пол… Мой Пол… Увидимся…" Засыпая, я услышала, как кто-то говорит: "Дикая скачка и безумство на крыше — разве в этом счастье? Что ты, девочка! Вот засыпать и просыпаться, всей кожей ощущая тепло именно того человека, которого ты хочешь…"
Я уснула, так и не дослушав фразу, но бой часов разбудил меня. Торжественный и оглушительный, как набат. Еще не открыв глаза, я сосчитала удары — ровно двенадцать. И только тогда вспомнила, что в моем доме никогда не было часов с боем. Что же тогда возвестило о приходе полночи?
"Все чудеса кончаются в полночь…"
Свет фонаря под окном окрасил часть потолка голубоватым светом. Свесив с дивана голову, я смотрела на это мертвенное сияние и понимала, что опять очутилась в другом мире. Здесь не могло быть того седого джентльмена, что померещился мне среди сосен… Игра теней? Обман зрения? Здесь не могло быть голубого платья — с последним ударом часов оно наверняка превратилось в лохмотья. Здесь не могло быть счастья…
Здесь я чувствовала себя совершенно здоровой.
Пол Бартон лежал, пригвожденный к постели капельницей, и думал о себе: "Живучий же он, этот Пол Бартон. Ничто его не берет…" Он больше не мог думать о себе в первом лице, потому что его "я" умерло сегодня ночью в пустой квартире. Умерло, как то чудище, уже из русской сказки про аленький цветочек, от того, что его возлюбленная так и не вернулась ни на закате солнца, ни на восходе…
Вчера был день его Большого Поражения. Сначала разогнали их митинг. Он не верил, что на детей могут замахиваться резиновыми дубинками, однако это произошло. Их не били, просто замахивались, пытаясь загнать в школу, но Пол все равно старался закрыть каждого. И один раз ему прилетело по ключице, как раз по левой, она болела до сих пор, и эта боль сливалась с той, что жила чуть пониже. Его ударили случайно, просто Пол оказался намного выше милиционера, и тот не рассчитал. Все были слишком разгорячены: школьники откровенной несправедливостью, а власти разраставшейся митинговой эпидемией. В области бастовали шахтеры, учителя, врачи… Никто и не думал возиться с их проблемами, наверху занимались тайными переводами денег на собственные счета в швейцарские банки, но у людей все еще хватало сил требовать своего.
