глушителя… Время замерло. Несколько секунд я стояла и смотрела на них, прижав сына к груди, а затем заорала, присев:
— Эмиль! Эми-и-ль!
Малыш всхлипнул и разревелся.
— Эмиль! — я зашаталась на верхних ступенях.
Не верила, что так нагло — на глазах у полиции и прохожих, Бессонов пошлет убийцу. Эмиль дернулся и обернулся.
Выстрел я не услышала.
Он просто упал. Сумка вывалилась из руки, перевернулась, стрелок бросился бежать, зацепил ее ногой, и доллары полетели на грязный гранит… Через двадцать метров стрелка сбили на землю правоохранители, и, уложив лицом вниз, надели наручники.
Он не сопротивлялся, лишь несколько раз выкрикнул:
— Я смертник!
Публика не сразу поняла, что произошло. Но когда Эмиль рухнул, как подкошенный, люди завизжали и бросились врассыпную. Толпа отхлынула от Эмиля, как волна от скалы: он лежал, раскинув ноги, на костюме расплывалось красное пятно. Кто-то подбежал к нему…
У меня помутилось перед глазами. Охватила такая слабость, что я испугалась упасть. Слабость в руках, в ногах… Ко мне подошли и попытались взять ребенка. Я не отдала, и начала медленно, очень медленно спускаться — ступенька за ступенькой. Главное не упасть. Когда я ступила на мощеную набережную, от напряжения болело все тело. Ноги заплетались, пока я шла к Эмилю под звуки сирен полиции и скорой помощи.
Малыш заревел сильнее, словно ему передалась всеобщая тревога. Обошла зевак и правоохранителей, глядя, как за ними мелькает тело в сером окровавленном костюме на земле. Он был жив — дышал, но не издавал ни звука.
— Эмиль… — выдохнула, наклоняясь к изголовью, и его накрыла моя тень.
Кровь пропитала сорочку и расплылась над левым лацканом пиджака.
Эмиль щурился на заходящее солнце. Вокруг глаз легла четкая сеточка морщин, зрачки стали узкими от боли. Он должен был меня видеть, как темный силуэт в световом ореоле. Надеюсь, видит и нашего сына у меня на руках… Видит, что все хорошо.
— Эмиль, ребенок здесь, рядом…
Малыш плакал, но взгляд Эмиля остался расфокусированным. Не уверена, что он услышал. У него было странное выражение лица. Эмиль погрузился в себя, о чем-то там, в глубине души думал. Он устал, реально задолбался. Это выдавали напряженные скулы и щеки, глубокий, непонятно куда устремленный взгляд: то ли на меня, то ли в небо, но при этом он… улыбался.
Я не понимала, видит он нас или нет, пока Эмиль не сказал:
— Все хорошо, маленькая…
Из глаз покатились слезы. Я оплакивала его, себя, нашу тяжелую любовь, полную того, чего не должно быть, а у нас было. Опустилась на колени, придерживая малыша.
— Я люблю тебя, — прошептала я.
Эмиль лежал неподвижно, но теперь смотрел на сына. Лицо стало спокойным, только помутневшие глаза выдавали боль. Приближались сирены, и я не знала, на сколько мы сейчас простимся: навсегда, на годы или десятилетия. Нас не пустят в машину скорой помощи, так только в кино бывает — умирающего держат за руку. И я бы хотела этого: сплести с ним пальцы, чтобы был рядом, убедился, что с ребенком все хорошо.
— Не говори, — сквозь слезы попросила я, когда он приоткрыл рот. — Я тебя умоляю, молчи, береги силы, все будет хорошо…
Я поправила воротничок, лацкан в крови, словно могла помочь своими беспокойными от невроза пальцами. Улыбалась сквозь слезы стекленеющим серым глазам. Мне казалось, если сделать вид, что все отлично, но и вправду так будет.
Когда прибыла скорая помощь, сердитая тетка в костюме фельдшера оттеснила меня в сторону. Эмиля погрузили в машину, захлопнули дверцу, и машина унеслась. Он даже слова не проронил на прощание. Смотрел в пустоту туманным взглядом и, кажется, уже не замечал нас.
— Куда его повезли? — попыталась я выяснить.
Мне хотелось ехать за ним, сидеть в приемном покое, ждать новостей от хирурга. Только бы успели и сердце бы справилось с ранением, затем с наркозом.
— Вам нельзя с ним, — отрезал полицейский. — Поезжайте домой, отдохните, вам позвонят.
Ребенок хныкал от усталости и голода, а у меня не было сил спорить. Разжалобить я никого не сумею. К Эмилю меня больше не пустят.
Меня отвезли в квартиру на Береговой.
Первые часы были самыми тяжелыми. Я ходила по квартире, не включив свет. Когда привезли маму, она поняла мое состояние и не трогала. Унесла ребенка, я услышала, как она гремит дверцами шкафов на кухне, вздыхает, заказывает продукты, кормит малыша… Позвала меня поесть, но я отмахнулась, хотя забыла, когда ела в последний раз. Желудок сводило от судорог, но это не голод. Страх. Темная грызущая тоска, знакомая мне по жизни с Эмилем. Мама ушла в детскую, прикрыла дверь. Только светящаяся полоска под дверью напоминала, что я не одна.
Я бродила по квартире, обняв себя. Пронзительным взглядом смотрела в окна: на набережную, реку, а казалось, на всю мою жизнь. Моя боль, моя любовь, мое сердце заключены в пределах нескольких улиц Ростова. Телефон молчал.
Я ходила кругами и представляла Эмиля на операционном столе. Молилась и вспоминала, как он носил меня, умирающую заживо, на руках. Взгляд зацепился за открытую дверь в кабинет. После похорон мы впервые встретились там. И туда потянуло, словно кабинет еще хранил следы его присутствия.
На полу так и остались разбросанными листы из порванного дневника. Я опустилась на колени и начала складывать их в стопку. Уличного света хватило, чтобы я прочла несколько слов. Мои воспоминания, чувства. Эмиль читал его. Читал в прямо моем сердце. Может быть, поэтому смог меня понять?
Я от этих чувств отвыкла — переболела ими и успокоилась. Читала, как что-то чужое и вместе с тем, родное и интимное. Грудь раздирало от тоски, напоминающей безысходную грусть первого года с Эмилем. Почти поминутно я вспоминала нашу жизнь, самые яркие моменты. Боже, сколько между нами было… Я бы ни минуты не отдала. Даже самое злое, страшное и жестокое себе бы оставила. Мы всё пережили вместе. Эмиль сделал меня счастливой…
Когда зазвонил телефон, я все еще сидела на полу и перебирала страницы.
Я включила телефон, но ничего не смогла сказать женскому голосу, который спросил мое имя. Затаилась от страха, как ребенок перед грозой, хотя женщина была приветливой…
— Операция прошла успешно! С вашим мужем все хорошо, не волнуйтесь. Через несколько дней сможете поговорить.
Мне понадобилось около минуты, чтобы понять — мне не показалось, не привиделось, и я не выдаю желаемое за действительное. С ним все в порядке.
Я уронила трубку в смятые листы и некрасиво
