еще немного поболтать, пока тишина за дверью моей комнаты не стала еще гуще, и мои мысли не начали возвращаться к мужчине в спальне наверху. Затем я сказала, что позвоню ей через несколько дней, и попрощалась.
Взяв ночную рубашку и чистые трусики, я поплелась по коридору в ванную и приняла душ, прежде чем подойти к двери спальни Томаса с телефоном в руке, обнаженной душой и моими сосками, выступающими бисеринками на фоне черной ткани, прилипшей к моему влажному телу.
— Устранен?
Вздохнув, я откинул простыни и отбросил подушки в сторону.
— Да.
— Как устранил?
— Мозги разбрызганы по стене, и достаточно улик, чтобы предположить самоубийство. Проверьте местные новости, если желаете доказательств.
Он издал кашель.
— Понял. Прямо сейчас я переведу остальные деньги.
— Приятно иметь с вами дело. — Я повесил трубку и бросил телефон в ящик прикроватной тумбочки.
Благодаря неуравновешенному педофилу мне пришлось отправиться в погоню по ложному следу через пустыню, но, к несчастью для него, он прикоснулся к ребенку не того мужчины. Теперь ублюдок гнил в самых жарких глубинах ада.
Приняв душ, я натянул трусы и забрался в постель. Не прошло и секунды, как раздался легкий стук в дверь, и я пригласил:
— Войдите.
Я наблюдал с постели, как она вошла в комнату, закрыла дверь и положила телефон на полку у окна.
— Спасибо.
— С твоей семьей все в порядке?
— С папой все в порядке, — сказала она, нарочито медленно направляясь к другой стороне кровати. — Хоуп поняла, что что-то случилось, поэтому я рассказала ей половину истории.
Я изогнул бровь, перемещая взгляд с нее на грудь, ее соски затвердели под тканью ночной рубашки.
— Половину?
— Та половина, из-за которой она не вызовет полицию. — Я подвинулся, мой член был в полной готовности, стоило Голубке коснуться коленями кровати. — Можно?
— Никогда не спрашивай, Голубка. — Я приподнял простыни, обнажив грудь и бедра. — Просто всегда делай.
Она заправила прядь волос за ухо, робкая улыбка заиграла на ее идеальных губах, когда она заметила мои трусы, превратившись в палатку.
— Сейчас лето, — сказал я, пожимая плечами.
— И я поняла, что это мое любимое время года. — Ее полный похоти голос ласкал самые потаенные части меня, ее ночная рубашка соскользнула, когда она начала ползти по кровати, обнажая покачивающиеся шарики ее грудей.
Как только Джемайма оказалась на расстоянии вытянутой руки, я схватил ее за плечи и нежно притянул к себе. Положив руки на ее бедра, начал гладить их, затем обхватил ладонями ее попку и стянул трусики вниз, пока они не оказались под ягодицами.
— Какое было твое любимое время года раньше?
— Весна, — пробормотала Голубка, ее глаза потемнели, когда она посмотрела на меня сверху вниз.
Схватив за затылок, я притянул девушку к себе, и наши губы соприкоснулись, затем я перевернул ее на спину и сорвал трусики с ног.
— Откройся для меня, — прохрипел я. — Покажи мне свою влажную плоть.
Она раздвинула колени и откинулась на кровать, приподняв ноги и подтягивая ночную рубашку повыше.
Джемайма позволила мне рассмотреть ее, произносить бессвязные слова в ее интимные места, пока я играл с ней, и вскоре мои пальцы пропитались свидетельством ее желания ко мне.
Голубка стала еще больше извиваться подо мной, когда я коснулся языком ее набухшего маленького бутона, и взорвалась, обхватив меня ногами, пока я впитывал все, что ее тело отдавало мне.
— Том, — сказала она между вдохами.
Я прикусил ее бедро, затем смягчил боль губами и языком, встретившись с ее взглядом.
— Отныне ты будешь здесь. — Поднявшись, я сбросил трусы, затем жестом пригласил ее подползти ко мне. — Твои вещи будут в этой комнате, а ты — в этой кровати.
Легкий ветерок колыхнул занавески, и высоко в небе издала звук сова, но я не мог думать, чувствовать, слышать или видеть ничего, кроме Голубки, когда она сняла последний барьер через голову, а затем оседлала меня.
— Каждую ночь, всегда, — сказал я, беря ее сосок в рот и посасывая, глядя на нее снизу вверх.
Ее глаза были полуоткрыты, остатки оргазма сделали ее тело гибким, а голос хриплым.
— Тогда мы никогда не заснем.
Я лизнул ее шею, а затем подбородок.
— Мы будем спать, когда умрем. — Я прильнул к ее губам, и наш поцелуй был настолько пропитан голодом, что мое сердце заколотилось в каждой клеточке моего тела.
Она приподняла бедра, протянула руку между нами, нежно сжав мой член, отправив грешника на небеса.
— Другое слово для обозначения безумия?
Я сделала глоток из чайной чашки с цветочным рисунком, обдумывая вопрос Томаса.
— Психический.
Он промурлыкал:
— Неправильно.
Я перевернула страницу своей книги.
— Чокнутый.
Томас издал раздраженный звук.
Я посмотрела на него, улыбка тронула мои губы.
— Расстроенный.
Его глаза сверкнули.
— Идеально.
Наблюдая, как он нацарапал это слово в своем дневнике, затем прикусил кончик ручки, я сделала еще глоток чая и вернула свое внимание к книге, лежащей у меня на коленях.
Прошло две недели с тех пор, как я переехала в комнату Томаса. Две недели бессонных ночей, за которыми последовали ленивые дни, проведенные с ним и Лу. Некоторые дни, как сегодня, я проводила только с ним. Мы спали допоздна, и непременно каждое утро он крепче обнимал меня и сонно шептал одни и те же слова:
— Моя Голубка.
Я никогда не чувствовала себя более желанной, более любимой, не говоря ни слова, и более умиротворенной. Как будто жизнь подбросила меня и превратила в женщину, которая была готова взять на себя задачу любить мужчину, от которого большинство с криком убежало бы.
И все же это совсем не казалось какой-то целью. Это было так же естественно, как дышать.
Томас был парадоксом.
Доброжелательная нежность сочилась из его сердца, даже когда кровь и насилие запятнали его душу.
Никогда бы не подумала, что такое может сочетаться в принципе. Или что в этом есть какой-то смысл.
Но это произошло.
Он смог.
Томас Верроне был для меня полной загадкой.
Телефон нарушил очарование моих мыслей, и Томас вслепую начал искать его в кармане джинсов, пытаясь закончить утренние записи.
— Что? — От его ошеломленного взгляда я замерла с чашкой чая в руке на пути к приставному столику. — Как, черт возьми, возможно похитить шестилетнего ребенка на вечеринке?
Чашка мгновенно выпала у меня из руки, расплескав чай по ковру и образовав лужицу вокруг разбитого фарфора.
Томас, казалось, ничего не заметил и начал расхаживать по комнате,
