Я правда не собиралась ни подглядывать, ни подслушивать…
Я просто подошла к окну задернуть шторы в моей спальне и остановилась, услышав рассыпающееся по двору гулкое эхо чужого спора.
Слишком знакомы мне были голоса. И это странно, потому что отношения Антона и Вики не показались мне такими, чтобы переругиваться так агрессивно. Нет, они старались понижать голоса, мне с моего шестого этажа было ровным счётом ничего не слышно, кроме вот этого невнятного эха, но… Но даже без слов, слышно, что тона зашкаливающе резкие.
И что-то Вика пытается выхватить у него из рук, но ни черта у неё не получается. Она даже отвешивает Антону пощечину, и я чудом удерживаю себя от того, чтобы напрячься.
Она — его сестра. У них все по-другому. Мне не к чему тут ревновать.
Но какого хрена вообще, а?
В конце концов, сестра Верещагина отворачивается и уходит в машину, хлопая дверцей с очевидной досадой. Да что случилось? Нормально же все прошло. Я так старалась ничего не испортить, не сморозить ничего «такого» при сестре Верещагина, аж сама себе в уме пятерку с плюсом за поведение ставила, да и Вика была довольно положительно настроена.
Может, мне показалось? В конце концов, отношение Верещагина в тот чертов корпоратив я тоже не сразу считала. Вообще не считала, если быть до конца честной… Так, может, и его сестре я не понравилась?
Мне, конечно, не особо важно, но… Это неприятно царапает.
Антон безмолвно наблюдает отъезд сестры, убрав руки в карманы, а после — достает какую-то мелочь из кармана, и… что-то в его ладонях вдруг загорается. Я ясно вижу огонь, и он с пару минут еще полыхает мне в глаза маленькой огненной искоркой.
А потом — Верещагин машет ладонью, явно сбивая пламя и по инерции, уже шагая к моей подъездной двери сует руки в карманы брюк. Пустые руки? Или все-таки что-то в них было?
Блин, что за скандалы-интриги-расследования? Почему мне это так интересно? Но зачем бы ему это жечь сейчас, когда сестра уже уехала? Скрывает от меня что-то?
Что я ненавижу сильнее всего на свете — так это блядские секреты. Особенно — секреты сабов. Они обычно выливаются каким-нибудь трешаком. Например, словами “Я не согласен” — прямо на церемонии бракосочетания.
Пальцы зудят, так и тянутся к той ложбинке между ключицами, в которой был кулон, подаренный Ивом. Но я нарочно заставляю себя стиснуть пальцы на краю подола.
Это я оставила в прошлом. Оставила!
Когда Антон возвращается — я завариваю свежий чай. Вроде как и не подглядывала вообще.
То ли мне кажется, то ли Верещагин ведет себя странно… Проперся прямиком на кухню, облапил меня самым наглым образом, прижимаясь ко мне всем телом, уткнулся носом в плечо.
Дышит так, будто смертельно по мне соскучился, а не ушел из моей квартиры десять минут назад.
— От тебя пахнет дымом, — задумчиво произношу я, для вида принюхиваясь.
Если секрет не от меня — он врать не будет. В конце концов, мало ли что он там жёг, чтобы Вике это не досталось
— Мучача курила, — бурчит Верещагин, — никак не завяжет. А я никак не оторву ей голову за это. Опоздал воспитывать.
— А, — я киваю, будто принимая эту версию.
Врёт мой паршивец, не моргнув и глазом.
Но тянуть что-то силой… Тошно от одной мысли.
Я ещё научу его быть со мной предельно честным. Он ещё поймёт ценность абсолютного доверия.
А пока…
— У кого тут наглость зашкаливает? — я прохожусь ногтями по кистям мужских рук, которые бесцеремонно прижимают меня к Верещагину, а потом разворачиваясь, превозмогая его хватку, и гляжу прямиком в мои любимые кобелиные глаза. — Ты нарываешься?
В его глазах будто плещется темный голодный океан. И невозможно отвести глаза.
— Да, — тихо выдыхает Антон и, уже окончательно нарушая установленные границы, лезет ко мне целоваться, — да, моя ядовитая, я нарываюсь…
— Ремень?
Вопрос-приказ в формулировке “сам выбирай себе наказание”.
— О да!
Пальцы Верещагина сжимаются на пряжке его ремня. Обожаю эту его готовность. Обожаю ставить этого паразита на колени вот так, не разрывая поцелуя. Обожаю, когда он вот так глухо постанывает от предвкушения собственного наказания.
А когда он вкладывает в мою раскрытую ладонь его собственный ремень — это и вовсе идеальный, космический момент.
— Отключи меня, — просит мой сладкий, кротко опуская глазки, — пожалуйста, госпожа, как в первый раз…
Невозможно прекрасный паршивец.
И ему нравлюсь я настоящая.
Та, которая возьмет от него все, что только можно, остановившись только для того, чтобы моя жертва заплатила мне и позже, а не только сегодня.
Та, победа для которой — отправить своего паршивца в сабспейс, и которой нравится смотреть на него, отключившегося в забытьи.
Больше не сбежишь, мой сладкий, не сбежишь. Иначе, я тебя съем целиком и обглодаю твои косточки!
Вот тебя я точно никому не хочу отдавать.
И даже секс не нужен, когда душа обласкана его болезненными вскриками, а кожа его ягодиц вновь расписана моей рукой.
И все это — лишь бы я оставалась рядом.
Он приходит в себя уже глубокой ночью, тихонько постанывает, ластится к моим ладоням.
И есть в этом состоянии некая магия, зачаровывающая меня совершенно невозможным образом.
И никаких слов не надо, чтобы объяснить, насколько много мы друг для друга значим. Не сейчас. Когда он позволил мне выпустить на волю мою жажду его боли, когда он сам льнет ко мне и целует самые кончики моих пальцев.
— Моя, моя, моя госпожа, — он шепчет это едва слышно, измученно, прижимаясь ко мне все сильнее.
Будто кто-то пытается меня у него отнять.
Будто мне нужен хоть кто-то, кроме него.
— Твоя, мой сладкий, спи, — смеюсь я и нежно, легко черчу тонкую дорожку языком по его щеке к виску.
Ему нужен отдых, в конце концов.
Антон будто расслабляется после моих слов и снова засыпает.
А я ещё долго лежу с ним, хоть он и лежит на моих волосах — не страшно, лишь бы не проснулся.
Воздух и тот трепещет как-то слишком громко, и мне хочется шикнуть на безмозглые молекулы кислорода, чтобы они так шумно не двигались.
Как же он хорош…
Антон восхитителен настолько, что я уже почти готова капитулировать.Почти готова признать, что он значит для меня больше, чем кто-либо, хоть как-то появлявшийся в моей жизни.
Почти…
Все-таки — почти!
Осталось только понять, почему моя интуиция орет благим матом. Что-то не так. Что-то нечисто…
Все происходит как обычно. И следующим утром — так же как и обычно я провожаю Антона на работу. Ну, если быть честной, это называется чуть-чуть иначе — под утренний кофе я любуюсь на то, как он одевается, аналогично тому, как вчерашним вечером наблюдала, как он раздевался. Это всегда красиво — особенно, когда он застегивает запонки на рукавах.
Пиджак глубокого синего цвета, серые брюки, отлично сидящие на подтянутых ягодицах.
Слегка болезненные движения… Ну, да, у меня свои фетиши.
Когда дело доходит до галстука — подхожу, чтобы предложить свои «услуги», на самом деле потому, что после завязывания этой удавки на шее Верещагина наступает время первого утреннего поцелуя. Вот только почему-то именно сегодня Антон выглядит наглухо загруженным, ощущение, что целуюсь я с деревянным Пиноккио.
— Что-то случилось? — спрашиваю, касаясь колючей щеки.
— Нет, ничего, — Антон качает головой, и где-то щелкает внутри мой личный детектор Верещагинской лжи.
Неправда!
Вот только я не должна в это лезть. Ни в коем случае. Нельзя вмешиваться в жизнь саба дальше, чем он тебя пускает. Если Антон не хочет это обсуждать — то клещами из него это тянуть — нарушать заповедное “нет — значит нет”.
Но эта привычка влюбленного человека — стремиться разделить со своим безумием все его проблемы…
Что-то происходит. Это я понимаю уже позже, когда отмечаю, что Антон начинает приезжать ко мне позже. В один из вечеров на неделе — не приезжает вовсе.
