Боже, я могла коснуться его при желании. Олег же не проявил ни малейшего интереса к тому, что зону его комфорта нарушил посторонний человек, наоборот, опустил ресницы, показывая, как сильно ему безразлично происходящее вокруг. Некоторое время я, прислушиваясь к ощущениям, рассматривала его ссутуленные плечи, покрасневшие от холода щеки и длинные пальцы с грязными, поломанными ногтями, крепко держащие сигарету. Обут Олег был в летние тряпочные кеды на тонкой подошве, причем не зашнурованные. Поджимал промокшие и, вероятно, замерзшие ноги. Его голову согревала натянутая на лоб черная вязаная шапка, из-под которой торчали безобразно отросшие за эти месяцы светлые волосы. Выглядел он не свежим, даже замызганным. Расстегнутая наполовину куртка и пижамные штаны завершали образ просящего милостыню, опустившегося на самое дно социальной ямы бездомного. Щетина торчала пучками, а на шее выступила аллергия, возможно, от лекарств. Хотя Олег и был уверен, что меня больше нет на земле, из нас двоих скорее он походил на поднятый из могилы труп, чем я. Тем не менее, уйти мне не хотелось. Скорее забрать его отсюда, хорошенько отмыть и накормить.
Очевидно, что он не способен пережить мою смерть. Захотелось погладить его, рука дернулась, но я поборола порыв, решив, что в данный момент это лишнее.
Подавившись дымом, Олег кашлял несколько секунд, затем, сплюнув на землю, вновь погрузился в себя.
— Привет, — тихо говорю ему, — я хотела попросить у тебя сигарету, — и широко улыбаюсь, не в силах сдержать слезы, вспоминая наше знакомство. Тогда, на балконе Катиной квартиры, Олег казался мне странным, пугающим и непонятным. Но невероятно притягательным и сексуальным. С тех прошло около трех лет, навсегда изменивших мое отношение к себе, к своей жизни и к нему. Сердце сжимали тиски любви и нежности. Мой хороший, белеющий, раздавленный жизнью и обстоятельствами. Возомнивший себя способным вершить судьбы, но сломавшийся под гнетом принятых решений.
Он вздрогнул, выронив сигарету в снег, поднял ошарашенный взгляд. Несколько раз моргнул, рассматривая меня снизу вверх и широко улыбнулся. В его глазах было столько радости и обожания, что мое сердце пропустило удар, а затем разогналось так, словно я бегу марафон. Руки снова потянулись к Олегу, если бы он позвал, я бы упала в его объятия, разрыдавшись. Но он лишь продолжал смотреть и улыбаться.
— Ты же не куришь, — прошептал и подвинулся, предлагая мне присесть на нагретое им место. Я тут же приняла приглашение.
Олег жадно рассматривал мое лицо, не делая ни единой попытки дотронуться. Склонил голову влево, потом вправо. Он любовался и восторгался так, словно перед ним была неведомая диковинка. Даже дыхание задержал, — я определила по отсутствию пара изо рта, — в благоговении сжал ладони. Кажется, он думал, что перед ним ангел.
— Прости меня, Алечка, — сказал он, поджимая губы. Озаренное радостью лицо погрустнело, счастье ушло, уступая место тяжелым мыслям.
— Милый…, - я дотронулась до его щеки, и он потерся о мою ладонь, прикрывая глаза от удовольствия.
— Может, хотя бы сегодня ты меня поцелуешь? — прошептал.
— Конечно, — я приблизилась и коснулась его губ своими. Сначала осторожно, затем увереннее, в следующую секунду он приоткрыл рот, и я поцеловала сначала его верхнюю губу, затем нижнюю, не обращая внимания на отчетливый тошнотворный привкус никотина. Так надо было сделать, я чувствовала.
Мы целовались несколько минут. Вовсе не так, как целуются истосковавшиеся друг по другу любовники, скорее, как необходимые друг другу люди. Он ласкал мои губы трепетно и нежно, прикосновения его пальцев к моим шее и голове были невесомыми, словно Олег боялся, что действуй он хотя бы каплю настойчивее, я исчезну. Олег будто не верил, что сможет дотронуться до меня по-настоящему, словно я была прозрачная. Но я-то знала, что мы оба живы. Я вцепилась в его плечи, не позволяя отстраниться, затем просунула руку за шиворот, поглаживая его шею и лопатки. Доказывая, что я теплая и самая что ни на есть реальная. Спустя несколько минут он сам начал понимать это. Отстранился от меня и взглянул совсем иначе, как за минуту до поцелуя. Прищурился, анализируя происходящее. Мысленный процесс давался ему с трудом, лоб и переносица покрылись морщинами.
— Олег, это я, Аля, — попыталась помочь ему.
Он отрицательно покачал головой.
— Нет, не может быть. Я тебя убил.
— Нет. Ты бы никогда не причинил мне вред. Милый, ты все перепутал. Ты освободил Алину, а меня не нужно было освобождать. Твой папа помог мне.
— Алину? — пораженно переспросил он. — Но как? Я же помню, я же видел как ты… а я…
— Олег, но я жива.
Он смотрел на меня вытаращенными, испуганными глазами, а рот безмолвно открывался и закрывался. Снял шапку и взъерошил волосы, больно потянув за кончики. Выражение серых глаз отражало внутреннюю борьбу. Я видела то безумный блеск, словно там, за радужками плясали тени невидимых существ — как он сам всегда говорил, «его бесов», то осмысленный и серьезный взгляд, который я так хорошо знала.
— Но тогда… — промямлил он, хватая меня за руку, — все, что я думал, все мои мысли и воспоминания… они не мои. Аля, ты жива! — воскликнул он, словно сообщая мне эту новость. Я быстро кивала и улыбалась, следя за эмоциями, отражающимися на любимом лице. Радость, понимание, шок, недоверие, гнев.
— Милый, ты болен, — мягко сказала я, — тебе нужна помощь.
— Мне нужна ты, — взмолился он. Бездонные глаза наполнились слезами, он уткнулся мне в колени, прося ласки, и я положила обе руки ему на голову, принялась гладить и зачем-то дуть, словно минус пятнадцати по Цельсию не хватало, чтобы остудиться. Просто так надо было, я чувствовала.
— Аля, у меня болит голова. Так сильно болит. Все перемешалось. Мне очень больно.
— Потерпи, — прошептала я, продолжая гладить и одновременно кивая санитарам, что пора. Как только к нам приблизился персонал больницы, Олег вскочил на ноги, начал возмущаться и сопротивляться. Он боялся расставаться со мной, ему требовалось мое присутствие, как физическое доказательство того, что беда, которая убивала его последние недели, ненастоящая. И я была рядом все то время, что потребовалось. Держала его за руку, шептала бессмысленный слова, а он жаловался на нетерпимую головную боль, отказываясь от обезболивающего.
Ему на самом деле было больно. Лицо и тело горели, температура поднялась на два градуса. Моральная, психологическая боль каким-то образом переросла в физическую.
— Не нужно лекарств, я хочу мыслить ясно, — просил он, и Игорь шел на уступки. Олегу понадобилось двое суток, чтобы понять и убедиться, что мы снова вместе. Он хватался за меня, до боли сжимая ладони, смотрел мне в глаза и по тысяче раз просил повторять, что я живая. Не знаю, как описать его состояние. Это была борьба реальности с безумными идеями, порожденными болезнью. Мы оба балансировали над ямой, обителью его демонов, не желающих, чтобы он снова поверил в возможность счастья.
