— Милая, я не могу найти ни джема, ни масла!
— Все на месте, — стиснув зубы, ответила Фелисити и вспомнила слова матери: «Мужчины устроены природой так, что никогда не знают, где что лежит».
После девяти месяцев жизни с Тони она начала верить в это. Как жаль, что Трейси не пришла сегодня пораньше! Однако она тут же опомнилась. Бедная Трейси не могла сделать это: у нее ребенок. А теперь, если верить слухам, что Сэм переехал к ней и Джейкобу, работы у Трейси стало выше головы. Мужчина в доме — это всегда дополнительное бремя. Впрочем, Трейси была тут ни при чем. Все обитатели Черри-Триз вполне могли позаботиться о себе сами. По крайней мере, теоретически.
— И хлеб тоже только тонко нарезанный! О Господи, какая разница? Хлеб есть хлеб, как бы он ни был нарезан.
— Сложи два куска вместе и сунь их в тостер одновременно!
Тони добродушно рассмеялся.
— За это я тебя и люблю, милая! Ты всегда придумываешь что-то новенькое!
Дверь хлопнула, и Фелисити поняла, что Тони ушел на кухню экспериментировать. Вылив в воду изрядное количество ароматического масла, Фелисити села, вытянула ноги, пошевелила пальцами с розовыми ноготками и почувствовала, что ей полегчало. Нет, она не беременна. Глупо даже думать об этом. Конечно нет. Желудочной инфекцией можно страдать неделями. Нужно будет сходить к врачу. Давно пора. Но Тони говорить об этом не следует. Зачем тревожить его попусту?
Тони постучал в дверь, прервав ее размышления, и вошел.
— Хотел проверить, не утонула ли ты, — сказал он, — а заодно напомнить, что пора ехать в Лондон на похороны.
Фелисити села.
— Раз уж ты здесь, потри мне спину. — Тони послушно взял мочалку. — Я пытаюсь представить себе, какими мы будем в старости, — сказала она, думая об умершей Венеции и бедной миссис Мерриуэзер.
— Ну, во-первых, мы потеряем гибкость. Так что едва ли ты сможешь сама залезать в ванну, — ответил Тони. — Разве что с помощью лебедки. Фелисити бросила в него губку.
— Убирайся! Я не хочу думать о негнущихся конечностях и всех остальных ужасных вещах!
— Все мы когда-нибудь состаримся.
— Знаю. Но я хочу достойной старости. Хочу быть довольной собой, а потом сгореть как свеча. Как Венеция. Кстати, почему ты не сделал благое дело и не дал старушке уйти с миром?
— Яне Господь Бог. Не мне решать. Кроме того, ее внучка постаралась не меньше, чем няня Хендерсон, и совместными усилиями они вдохнули в нее новую жизнь.
— Бедная старушка, — повторила Фелисити, думая о няне Хендерсон, которая сражалась с потусторонними силами.
Тони помедлил на пороге.
— Знаешь, мне показалось, что эта старая курица сейчас куда счастливее, чем раньше. Когда я уходил, она попросила няню Хендерсон принести ей вязанье. Если я правильно расслышал, белое и пушистое. — Фелисити посмотрела на него с недоумением, и Тони радостно улыбнулся. — У миссис Мерриуэзер должен родиться еще один правнук, и она решила его дождаться. Ничто так не укрепляет семьи, как новый малыш.
Заупокойная служба прошла в уродливой часовне из серого камня, стоявшей рядом с крематорием. Чтобы добраться до нее, нужно было ехать через кладбище. Место было угнетающее: сомкнутые ряды угрюмых серых плит, увенчанных вертикальными черными памятниками, узкие гудронные дорожки между памятниками и ни одного дерева вокруг. Даже цветы выглядели здесь испуганными, словно чувствовали неуместность своего вторжения в это одноцветное царство мертвых. Кладбище от крематория — мрачного сооружения из серого и черного мрамора позади часовни — отделяла огромная серо-оливковая стена. На этой стене за плату высекались имена кремированных, пепел которых развеивали над розарием. «Сад памяти» — значилось на стрелке, устремленной к месту, которое ничуть не напоминало сад. Казалось, у роз больше нет сил бороться с загрязненным воздухом, отсутствием ухода и нашествием гудрона. Все здесь было так запущено, словно садовника тоже кремировали, а местное начальство дожидается лишь того момента, когда опадет последний лепесток, чтобы заасфальтировать сад.
— Этим розам скверно живется, — заметила Айрин, выглядывая из окна машины. — О Господи, что заставило Венецию выбрать это место для собственных похорон?
— Наверно, потому, что это рядом, — сказал Тони. — Венеция не была религиозна. Насколько я знаю, она никогда не ходила в церковь.
— И была совершенно права, — ответила Айрин.
Но Фелисити показалось, что мать не так уверена в себе, как обычно. Может быть, ей хотелось, чтобы Венеция получила благословение Господа и упокоилась с миром.
У входа на часть кладбища, принадлежавшую крематорию, они вышли, оставили машины на автостоянке рядом с Садом памяти и пошли за катафалком к часовне. Усыпанные цветами смертные останки Венеции лежали в сверкающем гробу из красного дерева. Первыми шли Саманта и трое детей; за ними следовали Тони, Фелисити, Аннабел и Айрин.
— Насколько я понимаю, это фанеровка, — авторитетно сказала Айрин, кивком указав на гроб. — Тут нет ничего твердого. Держу пари, что Венеция заплатила за доброе дерево.
— Думаю, теперь ей все равно, — сказала Фелисити. Она была огорчена и в то же время удивлена реакцией матери. Кажется, Айрин оскорбляет, что Венецию могли надуть.
Катафалк остановился у входа в крематорий.
— Похоже на газовую камеру в концентрационном лагере, — пробормотала Айрин.
— Ба! — прошипела Аннабел, выглядевшая соответственно случаю. На ней было очень длинное черное платье и черная бархатная шляпа с опушенными полями, наверняка приобретенная в одном из киосков, торговавших подержанной одеждой.
— Да, помолчи, — сказала Фелисити. Но мать была права. Все было именно таким. Серым, запущенным и грязным. Даже погода. Внезапно она вспомнила оукфордский погост и захотела, чтобы Венеция была похоронена там. Там был бы цвет. Даже в такое туманное утро, как сегодня. Покрытые старым лишайником памятники, покосившиеся, как безумные ангелы, мягкая трава, на которой пасутся две козы священника. Никакого гудрона или асфальта; лишь одна поросшая мхом гравийная дорожка среди древних тисов, величественно опускающих ветки с таким видом, словно они принимают вассальную клятву. Там совсем другая атмосфера. Покой, тишина, сон, а не смерть. Ничего общего с этим упорядоченным, стерильным, бездушным местом.
Носильщики подняли гроб, и все медленно пошли за ним в часовню. Первым они увидели Лероя в неизменной разноцветной шапочке. Он сидел на передней скамье рядом со своей подругой Вероникой. На той было шелковое платье с яркими пурпурными цветами и огромная черная шляпа, напоминавшая мусорное ведро.
