– Мама, может быть, ты наконец сядешь? Я не для того преодолела столько ступенек, чтобы слушать о пробелах в образовании у некоторых!
Пани Анна села на подлокотник кресла и сложила руки на коленях, словно пансионерка. Она прекрасно понимала, почему дочь нервничает.
– Ну так?
Впервые в жизни Эва требовала объяснений. От нее, своей матери. До сих пор она винила во всем непорядочного отца, который не мог себя защитить. А сегодня она хотела услышать, что может ей сказать по этому поводу мама.
– Я его любила, – начала Анна тихо, с болью в голосе. – Очень. Это не была глупая, щенячья влюбленность. И он тоже совсем не был Казановой, какие обычно соблазняют студенток. Я знаю, что он был готов на все. Он бы развелся с женой, оставил дочку – только бы остаться со мной. Но… Эвушка, ты должна понять и запомнить на всю жизнь: нельзя построить счастье на чьем-то несчастье… ты никогда не сможешь простить себе того, что по твоей вине страдает маленький ребенок. Я бы не смогла так жить. Я бы не смогла смотреть на свое отражение в зеркале. Поэтому я убежала, как только Ян уехал. Вернулась домой, в Варшаву, а друзьям и знакомым сказала, что навсегда уезжаю за границу.
Эва молчала. Она как будто сама чувствовала отчаяние и внутренние метания той, двадцатилетней, Ани Злотовской. Хватило бы у нее самой духу, чтобы во имя моральных принципов отказаться от собственного счастья? И от счастья своего ребенка?
– Ну ладно, – сказала она наконец. Мать подняла на нее взгляд, говорящий: «Ну ладно? И это все?!» – О’кей, я понимаю твои мотивы, они были благородными, все в порядке. Ты скажи мне только… зачем ты пять лет спустя связалась с этим Ромуальдом Л.?! Какого черта, мама! Зачем ты лишила меня любящего отца, а взамен наградила отчимом, который меня терпеть не мог, впрочем, совершенно взаимно?!
– Я не могла справиться сама, – тихо ответила Анна.
– Проклятье, мама! Ты могла бы найти себе кого-нибудь другого! Кого угодно! Почтальона, молочника – да кого угодно, только не этого с вечно кривой физиономией скрягу-садиста! Да если бы он даже в золотых ботинках ходил, мама, – не его, только не его!
– Он сначала был в меня влюблен, а я в него, – слабо защищалась мать.
– Но это же так быстро закончилось! Ты была слепая, или что?! – У Эвы перед глазами встали все те моменты, когда она лежала лицом в подушку и рыдала от ненависти к этому человеку, к матери и к самой себе.
– Эй, деточка дорогая, – вмешалась вдруг баба Зося. – А какое право ты имеешь осуждать мать, когда сама была такой же, если не больше, слепой, выходя замуж за пана К.? А? И замечу, что каким бы ни был Ромуальд, но он, однако, все-таки не сбрасывал жену с лестницы. И на тебя он руки не поднимал никогда…
– Потому что я ему пригрозила феном, – буркнула она.
– Что?! – разом воскликнули мама и бабушка.
– Я еще маленькая была, лет семь, может, восемь. Он мне все угрожал ремнем, несколько дней угрожал – уж и не помню за что. Вечером, когда он лежал в ванне, читая газету, это я помню хорошо, я вошла в ванную, он с воплем весь съежился, хотя я тогда и не понимала ничего, – тут Эва криво ухмыльнулась, – а я взяла фен и сказала ему, что если он хоть раз в жизни ударит меня или мою маму, то я ему брошу фен в ванну и он умрет от удара током. Я такое в кино видела, – Эва начала хихикать, а женщины переглянулись. – Я вам скажу, он побелел как стена и буркнул, что в жизни не видел такой вредной говнюшки, как я. Но он понял меня. И с той поры стал закрывать дверь на защелку.
– Да уж, поистине наша Эва тот самый тихий омут, в котором черти водятся… да какие жирнющие! – бабуля покачала головой. – Стоит ли удивляться, что он не особенно жаловал свою падчерицу! Это надо же такое придумать – фен в ванну. В семь-то лет!
– Или в восемь.
– Или в восемь. Но мать уже тебе во всех грехах исповедалась или еще нет? Получит она прощение и отпущение грехов?
Анна взглянула на дочь, и вдруг… все трое взорвались смехом. Они смеялись до слез, обнимались, тискали друг друга, скакали по комнате, как стадо дикарей, так, что Эва снова почувствовала, что вот-вот родит, и должна была присесть.
Этот смех был освобождением… Эти слезы уносили с собой все выплаканные и невыплаканные слезы за минувшие годы.
Эве пришлось отдышаться, прежде чем она снова смогла говорить.
– Так, теперь о Яне. Я хочу знать – и с подробностями! – все, что произошло со вчерашнего дня, когда мы отвезли вас в Новый Свет и там оставили, воркующих, как пара голубков, наедине. И до сегодня. Все – с мельчайшими подробностями.
– Ох… – Анна разрумянилась. – Мы… разговаривали, – сказала она неуверенно.
– Думается, о погоде?
– И о погоде тоже, – она рассмеялась звонко, как молодая девчонка. – Сначала я рассказывала ему, какая у нас тут, в Польше, была зима, потом он рассказывал о весне в Ирландии… – Она замолчала, вид у нее был мечтательный.
– И?.. Что? Что было дальше? После того, как вы подробно обсудили прогноз погоды для Польши и Ирландии на ближайшие полвека?
Анна вздохнула.
– Ян сделал мне предложение. Он сказал, что я была, есть и буду любовью всей его жизни и что он не может ждать, чтобы мне об этом рассказать, еще тридцать лет. Он сказал, что любит не только меня, но и тебя, нашу дочку, и Юленьку, нашу внучку. Что его место здесь, среди нас. Он хочет продать дом в Ирландии и купить здесь, но если я хочу остаться на Кошиковой и для него здесь найдется местечко… Он попросил, чтобы я не спешила с ответом, сказал, что у меня столько времени на принятие решения, сколько потребуется, но что в любом случае, даже в случае моего отказа, он останется здесь. Снимет квартиру в Варшаве, чтобы быть ближе к нам – средств у него достаточно.
– Романтичный мужчина, – вздохнула Эва, очарованная своим вновь обретенным отцом. Она верила, что с его стороны это все не игра, что все, что он говорит, он говорит искренне и от души.
– Но прежде чем я вообще начну думать над своим решением, мне нужно знать твое мнение обо всем этом – что ты думаешь об этом. Для меня это самое важное.
Эва взяла руку матери в свои ладони.
– Мамуль, если через полгода, на Рождество, я, которая должна была встречать это праздник в полном одиночестве, буду сидеть за столом в Земляничном доме с тобой, бабулей, Витольдом, маленькой дочкой и еще к тому же с отцом, моим собственным, самым настоящим отцом, папой… Мамуля… я… да я даже мечтать никогда не смела о таком. Я даже вообразить не могла бы себе ничего более прекрасного!
Анна обняла дочь изо всех сил, от всего сердца, с любовью – как обнимала ее много лет назад, когда они обе еще не стеснялись проявлять свои чувства. В обеих эту способность убили мужчины, которые вообще-то должны были бы, наоборот, им эту любовь давать.
