Дирк сообщил Селине с некоторой гордостью, что он был на этой охоте.
– Охота на лисицу? К чему?
– То есть как это к чему? К чему бывали вообще охоты на лисиц?
– Бывали там, где местность страдала от множества лисиц. А разве в Лэйк-Форест лисицы тоже досаждают жителям?
– Ах, мама, не будь ты смешной.
Он переменил тему разговора и осведомился о завтраке.
Но самое неприятное было то, что Даллас О'Мара почти так же, как Селина, смотрела на эти вещи. Казалось, что Даллас коротко общалась с жителями Северного побережья с тех пор, как написала портрет миссис Робинсон Джильмонт. Ее приглашали на обеды, завтраки, балы, но она говорила Дирку, что ей надоедает это времяпрепровождение.
– Они все милые, – говорила она, – но в них так мало интересного или хотя бы забавного. И все стараются казаться не тем, что они есть в действительности. А это трудное дело. Дамы постоянно оправдываются, что они вынуждены были жить в Чикаго только из-за мужей и их контор. И делают они все – танцуют, рисуют, пишут, поют, играют – не плохо, но недостаточно хорошо. Это любители дилетанты во всем, пытающиеся изобразить то, чего они не чувствуют, или, вернее, не чувствуют достаточно сильно, чтобы это стоило проявлять.
Правда, Даллас допускала, что эти люди по крайней мере ценят то, что другие делают хорошо. Признанных всеми писателей, художников, лекторов, героев они гостеприимно и даже с особой щедростью принимали в своих флорентийских, или английских, или испанских, или французских палаццо на Северной стороне Чикаго и Иллинойса. Особенно охотно принимались чужестранцы. Знаменитости, воротясь в Европу и изнывая от пресыщения и сплина, писали о том, что видели в Америке, изощряясь больше в остроумии, чем следовало.
Хозяйки на Северном побережье жаждали чести принять у себя почетных гостей – иностранцев Паула, красивая и умная, располагающая большими деньгами и настойчивая, чаще других удостаивалась этой чести и всегда выходила победительницей из состязания хозяек. Последней ее добычей был Эмиль Гоге, генерал Эмиль Гоге, герой Шампани, генерал с белоснежной бородой, пустым левым рукавом мундира и грудью в медалях и орденах. Он прибыл в Америку в качестве гостя американской дивизии, сражавшейся против немцев вместе с французскими войсками, которыми он командовал в Шампани. Это была официальная версия его поездки, но шепотом передавали, будто прибыл генерал за тем, чтобы закрепить дружескую связь между его государством и чересчур осторожными и недоверчивыми Соединенными Штатами.
– Ах, угадайте, – щебетала Паула, – угадайте, кто приехал вместе с генералом. Представьте, Дирк, этот удивительный Ральф Пуль, французский скульптор. Гоге будет у нас гостить, а Пуль собирается лепить бюст молодого Квентина Рузвельта с фотографии, которую миссис Теодор Рузвельт…
– Какой он французский скульптор! Он не более француз, чем мы с вами. Он родился на ферме, в паре миль от дома моей матери. Он потомок голландских огородников. Отец его до смерти – в прошлом году он умер от удара – жил в Верхней Прерии.
Когда сын рассказал Селине о приезде Ральфа, она вспыхнула, как девочка, как всегда, когда бывала чем-нибудь возбуждена.
– Да, я читала об этом в газетах. Интересно, – прибавила она спокойно, – увижу ли я его?
В этот вечер, если бы Дирк заглянул в ее спальню, он увидел бы ее на корточках перед старым сундуком, перебирающей снова ветхие поблекшие вещи, которые Дирк предлагал ей когда-то выбросить, потому что они не имеют никакой цены Рисунок Сенного рынка на оберточной бумаге, старое красное кашемировое платье, увядшие сухие цветы.
На следующий вечер у Паулы был назначен большой, но не чересчур большой обед. Она была по этому поводу весела, возбуждена, полна воодушевления.
– Говорят, – сообщила она Дирку, – говорят что Гоге не ест ничего, кроме крутых яиц и гренков. Ну что же, зато остальные не откажутся от голубей, грибов и других вещей. И, знаете, его конек – его ферма в Бретани. А Пуль умопомрачителен: смуглый, мрачный и такие ослепительные зубы!
Паула в эти дни была очень весела. Слишком уж весела. Дирку казалось, что эта энергия выматывает, утомляет тех, на кого она обращена. Дирк и самому себе не хотел признаться, до какой степени его угнетало, раздражало теперь желтоватое, овальное, изящное личико, гибкие, смуглые пальцы, тон повелительницы. Он начал ненавидеть в ней все, подобно тому, как неверного супруга раздражает жеманная добродетель его ничего не подозревающей подруги. Паула, например, кривила немного каблучок, когда шла быстро, и это бесило Дирка. У нее была привычка, когда она нервничала, покусывать кожицу у своих тщательно отделанных ногтей, и надо было слышать, как он говорил всякий раз: «Не делай этого».
Даллас никогда не раздражала его. Она его успокаивала. Он мог настраивать себя самым воинственным образом, вооружаясь против ее влияния, но через минуту после встречи с ней готов был благодарно и покорно погрузиться в спокойную глубину этого влияния. Временами это спокойствие и безмятежность казались ему искусственными.
– Эта ваша невозмутимость, ваше спокойствие – только поза, не так ли? – сказал он ей однажды.
– Отчасти, – добродушно отвечала Даллас. – А ведь отличная поза, вы не находите?
– Ну что делать с такой девушкой!
Здесь перед ним была женщина, которая могла бы целиком взять и удержать его и которая никогда палец о палец не ударила, чтобы этого добиться. Все его надежды разбивались о полированную стену ее равнодушия, а он снова и снова бросался на эту стену и царапал ее окровавленными, израненными руками.
– Не оттого ли я не нравлюсь вам, что я преуспевающий делец? – спросил он как-то раз.
– Да вы мне нравитесь!
– Ну, я хочу сказать: вы не находите меня привлекательным человеком.
– Но я нахожу вас ужасно привлекательным, даже, пожалуй, опасным.
– О, пожалуйста, не наивничайте, не разыгрывайте невинность. Вы отлично понимаете, что я хочу сказать. Вы меня захватили, владеете мной и одновременно не хотите меня. А будь я способным архитектором, вместо того чтоб быть видным коммерсантом, – изменило бы это что-нибудь? (Он подумал о разговоре с матерью несколько лет тому назад в ее спальне.)
– Отвечайте же: нужно быть артистом, чтоб заинтересовать вас?
– Боже мой, вовсе нет. Когда-нибудь я, вероятно, выйду замуж за труженика с мозолистыми руками. Если только чьи-либо руки завладеют мной, то это будут, наверное, мозолистые руки. Если хотите знать, только такие мне и нравятся: грубые, привыкшие к тяжелому труду, в рубцах и мозолях. Если человек борется, ему дается. Не знаю, что это, но что-то сразу выдает таких людей – что-то в их взгляде, в прикосновении их руки. Ему нет надобности преуспевать, делать карьеру… Не умею вам объяснить свои мысли… Анализировать – не моего ума дело. Я только знаю – ну вот вы, например, на вас нет этого отпечатка, о котором я говорила. Ни следа. Вы оставили архитектуру, потому что пали духом, потому что она была в загоне после войны. Я вовсе не говорю, что вам непременно надо быть архитектором. Но если бы вы продолжали упорно работать, если бы вы любили свою работу настолько, чтоб не менять ее, не идти по пути наименьшего сопротивления, если бы вы воевали, сопротивлялись, держались за нее крепко, эта борьба оставила бы след на вашем лице, у вас были бы другие глаза, другая линия рта, другие руки, другая манера говорить, слушать. Я вас не критикую. Но вы – весь гладкий, мягкий. А я люблю шишковатых, шершавых. Ах, это, я знаю, звучит ужасно. Я не умею передать то, что думаю. Я…
