— Дело в том, что это ее настоящее имя. Она родилась между Кентукки, Иллинойсом и Миссури… вот почему… Это дико звучит… но она так привыкла к своему имени. Мне нужно поговорить с нею… спросить, хочет ли она остаться здесь…
В саду, в классных помещениях, в коридорах, на лестнице им все время попадались навстречу девочки от десяти до шестнадцати и даже до восемнадцати лет (все в одинаковых синих платьях), искоса поглядывавшие на посторонних, Магнолии чудилось что-то недоброжелательное в их взглядах. Что-то враждебное притаилось во всех уголках, в нишах на лестнице, в холодных, выкрашенных масляной краской коридорах.
Подробно осмотрев все помещения, Магнолия и Ким вернулись в большую солнечную комнату на втором этаже. Румяная особа, похожая на миссис Хоукс, внимательно рассматривала их. Магнолия тесно прижалась к Ким. Казалось, не она привела с собой девочку, а девочка ее.
— Но я же говорю тебе, что мне здесь нравится! — с недоумением в голосе сказала Ким.
Магнолия с большим трудом удержалась от того, чтобы не крикнуть:
— О нет! Не может быть, Ким!
Вместо этого она сказала:
— Ты говоришь правду, Ким? Ведь я не собираюсь оставить тебя здесь, если тебе этого не хочется. Все будет так, как ты пожелаешь.
— Мне хочется остаться здесь, — произнесла девочка тем терпеливым тоном, каким говорят взрослые с непонятливыми детьми.
Неприятное чувство разочарования овладело Магнолией. Она смутно надеялась, что Ким затопает ногами, станет кататься по полу, будет умолять не оставлять ее в этом чистом, унылом, мрачном монастыре, захочет вернуться в очаровательно шумную гостиницу на Кларк-стрит. Она не могла отогнать мысль о том, что, отдавая дочь в монастырский пансион, где из нее сделают настоящую светскую барышню, она вместе с тем лишает ее чего-то яркого, красочного и ценного. Собственное детство всплыло в ее памяти. Глубокие реки. Широкие реки. Серо-зеленые ивы, низко склонившиеся над самой водой. Нежные цветы шиповника. Негры на пристанях. Тюки хлопка. Плантации. «Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если он будет обращаться с тобой дурно, возвращайся ко мне… Помни, под этой домотканой синей блузой бьется верное сердце!..» «Леди и джентльмены, приходите смотреть великолепную драму…» Музыканты уже надели свои красные куртки. Медь духовых инструментов горит ярче, чем полуденное солнце…
Стальные голубые глаза на румяном лице, полузакрытом белым монашеским платком, поверх которого был надет клобук, насквозь пронизывали Магнолию.
— Если вам, сударыня, почему-либо не угодно доверить нам свое дитя, мы предпочли бы…
— О нет! — поспешно воскликнула Магнолия. — Я хочу, чтобы она воспитывалась у вас!
Они быстро сговорились. На следующей неделе. В понедельник. Столько-то белья. Такие-то вещи.
Спускаясь по длинной широкой лестнице, Магнолия чувствовала себя как школьница, вырвавшаяся на свободу.
— До понедельника много времени! Надо повеселиться как следует. Чего ты хочешь?
— В воскресенье утром… — начала Ким весело. Магнолия сразу успокоилась. Ужасная мысль мелькала у нее в голове. Она подумала, что монастырский пансион успел уже наложить свою мрачную печать на душу серьезной девочки.
Ким вырвалась из гибельного омута блестящей жизни Чикаго как раз в то время, когда этой жизни суждено было претерпеть целый ряд преобразований. Перемена произошла с молниеносной быстротой. До сих пор жизнь в Чикаго можно было уподобить полной, веселой, говорливой великанше в духе Рабле, вырядившейся в красное шелковое платье, нацепившей на себя кучу драгоценностей и гордящейся тем, что двери ее дома открыты днем и ночью для всякого, кто пожелает повеселиться с ней. В этом доме вели сытую, пьяную и разгульную жизнь. Сильные руки великанши одинаково нежно обнимали владельцев ранчо из Монтаны, фермеров из Индианы и банкиров из Нью-Йорка. Болтливый Коулин, прозванный «Джоном из купален», и молчаливый маленький Хинки Динк Майк Кинни были, с одной стороны, членами городского правления, а с другой — любимыми блудными сынами Чикаго. В «Аллее игроков» процветал фараон, игра шла беспрерывно ночью и днем. Сам мэр частенько заходил в игорные дома, чтобы распить с приятелями бутылочку-другую и посмотреть на игру. Войдя в зал, где стояли зеленые столы, он добродушно говорил: «Надеюсь, вы все в выигрыше, ребята?», а иногда даже сам принимал участие в игре. Хетти Чилсон была признанной законодательницей мод в своем мирке, и то обстоятельство, что этот мирок назывался полусветом, нисколько не смущало веселых жителей Чикаго. Многочисленные ломбарды, ростовщики, кафе и игорные дома обслуживали Кларк-стрит и прилегающие к ней улицы. Владельцы ранчо с обветренными и загорелыми лицами, щеголяющие медвежьими куртками и сомбреро, были на Полк-стрит и Кларк-стрит таким же обычным явлением, как благородные джентльмены в сюртуках покроя принца Альберта. Все были равно дорогими гостями для Чикаго. «Игра в полном разгаре, господа! Игра в полном разгаре!»
Рассматривая в лорнетку свою западную кузину — Чикаго, солидный Нью-Йорк хмурился и покачивал головой.
— Какая грубая и вульгарная особа! — сказал однажды Нью-Йорк.
— Это я-то? — воскликнула эта особа, небрежно счищая пятна еды и вина со своей широкой груди. — Это я-то? Я докажу тебе, что я настоящая леди.
И вот все изменилось. Имена профессоров Чикагского университета стали появляться в списках кандидатов в члены городского управления. Серьезные молодые люди и барышни с записными книжками и стилографиями стучались в запертые двери частных домов и задавали самые интимные вопросы, объявляя при этом, что им поручено собирать сведения для «Охраны нравственности». Было сразу уничтожено несколько притонов на Кларк-стрит и Дирборн-стрит, а их владельцы подозрительно быстро исчезли куда-то. В городе начали возводить солидные здания для всевозможных контор. Игроки принуждены были уступить место конторщикам. Щелканье счетов заглушило веселый шорох карт.
Наконец распространились слухи о том, что скоро закроются игорные дома Джеффа Хенкинса и Майка Макдональда и что скачек в Вашингтонском парке больше не будет.
— Не может быть! — сказал Гайлорд Равенель.
— Очень даже может быть!
И действительно, вскоре двери заведений Хенкинса, Макдональда и других оказались заколоченными. В Чикаго почти не осталось игорных домов. Скоро закрылись и последние. Приходилось играть в тайных притонах, все время прислушиваясь, не раздастся ли предостерегающий стук в дверь.
Что же удивительного в том, что изящные сюртуки покроя принца Альберта стали изнашиваться на игроках, тонкое белье их начало рваться и почти все их драгоценности перешли к Липманам и Голдсмитам. Кольцо и котиковое манто Магнолии, казалось, и не собирались больше возвращаться к ней. Тросточка с набалдашником из слоновой кости превратилась в мертвый капитал. Магическая сила ее иссякла. Пребывание ее в доме больше не являлось доказательством благополучия. Прошли те времена, когда Голдсмит и Липман готовы были дать за нее Равенелю любую сумму. Частенько случалось, что даже завтраки в «Косом глазе» были ему не по карману. О Билли Бойле нечего было и думать. Те дни, когда Гайлорд бывал там, отмечались красным в его календаре.
