Мужчина усмехается, явно намекая на то, что даже в этом случае во мне нельзя будет заподозрить корысть.
Где-то во мне начинает ковырять неприятный голос сомнения.
С чего такая щедрость?
Что за очередная афера?
Подарок на прощанье? Месть за то, что устроила фиаско его гениальной идее?
«Никому нельзя верить», — подсказывает плохая Катя.
«Но люди меняются, ты же знаешь», — миролюбиво напоминает хорошая.
И я беру файл с документами, но так и не решаюсь посмотреть хотя бы первую страницу. Там «плохие оценки», буду делать вид, что пока у меня «зачет» и не о чем беспокоиться.
Спустя примерно час, так и не приходя в сознание, Морозов умер.
Я каким-то мистическим образом поняла это за минуту до того, как к нам с Кириллом вышел доктор. Посмотрела на дверь — и мне показалось, что за ней кто-то стоит и смотрит на меня, пытаясь привлечь внимание. Пока я вглядывалась в тонкую щель над полом, дверь открылась.
Кирилл идет первым, я очень медленно, волоча ноги, следом.
Хочется на минуту оглохнуть.
Хирург говорит, что они сделали все, что смогли, но обе пули задели жизненно важные органы, они пытались завести сердце, когда оно остановилось, но «даже медицина не всесильна».
— Мне очень жаль вашего отца, Катя, — говорит он. — Примите мое соболезнования.
Я наваливаюсь плечом на стену, пытаюсь удержаться, но все-таки медленно сползаю на пол, обхватываю голову руками и начинаю скулить.
Не понимаю, почему.
Я не любила этого человека. Он не был мне ни другом, ни отцом. Но мне так искренне больно, словно я потеряла родственную душу, часть себя самой.
Хотя, в некоторой степени, именно благодаря Морозову, как ни странно это звучит, появилась на свет лучшая часть меня. Даже несмотря на то, что ее выращивали не для того, чтобы нести мир и справедливость, а скорее разорять и уничтожать.
«Люди меняются, ты же знаешь», — еще раз напоминает хорошая Катя, и я чувствую, как Кирилл усаживается рядом, подставляя плечо, в которое я отчаянно цепляюсь зубами, чтобы не орать о том, как мне все-таки хреново снова стать сиротой.
Глава шестьдесят первая:
Катя
Утро очень темно-серое, мрачное, низкое и тихое.
Мы с Кириллом стоим на крыльце клиники, оба смотрим в нависающее над нами небо, на набухшие от снега сизые тучи.
Наши плечи едва соприкасаются, но даже через одежду я чувствую его тепло и поддержку.
Как бы странно это не звучало.
Сейчас у каждого из нас есть дела: Кириллу нужно снова ехать в офис и пытаться отбить назад то, что успело уйти, когда Лиза объявила его невменяемым, а мне нужно позаботиться о похоронах отца.
Я решила, что буду считать его отцом. В большей степени потому что хочу быть в мире с собой, но и трусливо надеясь, что пройдет какое-то время — часть истории канет в лету, и останется только то, что нравится даже хорошей Кате: светлая добрая история о том, как в моей жизни появился человек, любивший меня искренне и бескорыстно.
— Мне нужно ехать, — скупо бросает Кирилл и ставить ноги на ступеньки.
— Ты ни в чем не виноват, — говорю в его затылок.
Ворот его пальто поднят достаточно высоко, но я все равно хорошо вижу короткие росчерки чернильных штрихов на коже, которые там, на спине, превращаются в настоящий лабиринт. Вся моя жизнь — оттиск на коже этого мужчины. Ирония судьбы. Он всегда говорил, что это — хитросплетения его больной головы, а на самом деле это всегда была моя история и моя судьба.
— Я не узнал тебя, — Кирилл не поворачивает голову. И бессмысленно пытаться перетянуть его внимание. — Она пришла ко мне, и я был уверен, что это — ты. Я всегда думал, что никогда не забуду и ни с кем не перепутаю именно твое лицо. Что ты для меня особенная, раз я тебя люблю. Но я все равно тебя не узнал.
— А я была уверена, что хороший человек и искренне тебя люблю. А оказалось, что искренне я любила только деньги и желание получить их побольше неважно какими способами. Можешь поверить, Принц, что это намного хуже хотя бы потому, что ты родился моим особенным человеком, а я такой стала абсолютно добровольно.
Я малодушна до безобразия и отвращения, но мне хочется, чтобы произошло чудо, и Кирилл хотя бы на минуту стал простым человеком. Чтобы он подошел ко мне, крепко и без подавления боли обнял, поцеловал, сказал банальные вещи, вроде «давай начнем все заново» и «ты всегда будешь мне нужна» или «мне не за что тебя прощать, Золушка».
— Я пришлю за тобой машину, Катя. Не нужно на такси. В твоем положении лучше не пользоваться общественным транспортом.
Снова набор сухих фраз. Снова откат на недели назад.
Кирилл спускается к подножью лестницы и, помедлив немного, идет к машине.
Еще верю, что оглянется, даже когда с тихим стуком захлопывается дверца — и его большой внедорожник скрывается из виду.
А через десять минут за мной приезжает машина — и водитель заботливо помогает мне сесть на переднее сиденье, потому что сзади мне сейчас будет слишком неуютно. Слишком много там места, слишком много пустоты, которую мне уже больше нечем заполнять.
Дом Морозова непривычно пустой. Когда приезжаю, навстречу выходит только основной персонал работников. У некоторых женщин заплаканные глаза, мужчины угрюмо ждут какого-то разъяснения, что им теперь делать. И я иду сквозь эти взгляды, словно через перекрестный огонь, и пытаюсь сделать вид, что ослепла и оглохла.
Они уже знают, что их благодетеля и работодателя больше нет. Наверняка об этом трубят все новостные каналы, потому что в наше время любят смаковать громкие убийства. Это проще и интереснее, чем обсуждать реальные проблемы.
— Екатерина Алексеевна, — всхлипывающим голосом спрашивает кухарка. — А нам-то чего теперь делать? Мне идти некуда. Ночевать если, так на вокзале.
Во мне зреет противная ершистая злость. Я только что потеряла отца, у меня рваная рана в груди, а меня пытаются перевести в разговор о кормушке.
Господи.
Я ненавижу их всех.
Нет, стоп. Это думает плохая Катя, потому что она эгоистка, а хорошая Катя всегда поступает правильно. Не юродствуя и не притворяясь, а потому что она вот такая и есть.
— У вас всех оплаченные выходные до воскресенья, — кое-как выдавливаю правильные слова. — С понедельника приступайте к работе в штатном режиме. Всем спасибо. И сейчас мне бы хотелось побыть одной.
Я думала, что в доме будет намусорено, как это обычно показывают после обыска полиции, но все вещи на своих местах, все чисто и нет ни намека на то, что недавно здесь разыгралась трагедия в стиле американских триллеров. Только в кабинете, куда я вхожу первым делом, на дорогом ковровом покрытии уродливые бурые пятна крови и россыпь почерневших капель на противоположной стене.
У меня сегодня много дел и некогда горевать.
Собираю необходимые документы, делаю пару звонков в похоронные агентства и останавливаюсь на том, которое согласно взять на себя все обустройство богатых достойных похорон. Слух немного режет фраза голоса на том конце связи: «Это же наш престиж и наша репутация, Екатерина Алексеевна, так что все сделаем в лучшем виде».
Всем плевать на того, кто в гробу. Мы живем в мире материальных ценностей, общественного мнения. Гроб должен быть роскошным и богатым, чтобы люди не подумала, будто семья поскупилась на похороны. Цветы нужны свежие, чтобы люди не подумали, что семья поскупилась на достойный последний путь. И застолье тоже нужно отрепетировать, чтобы люди…
На этом «празднике смерти» никому нет дела до покойника.
Скажут «Ну, отмучился…» и то хорошо.
Я нахожу в шкафу отца новый, еще с биркой костюм, запечатанную рубашку и пару новых туфель с почти не потертыми подошвами. Аккуратно складываю все это на спинке кресла в гостиной и поднимаюсь наверх, в комнату, которая когда-то была моей.
Нужно забрать тот желтый чемоданчик.
Первое, что бросается в глаза — распахнутое настежь окно и занавески, которые нехотя вздуваются над ним, словно работающие с перебоями легкие. Адски холодно, но это даже к лучшему. В моей голове хоть немного проясняется.
