Кто-то найдет меня утром.
Как будто тоже спящую.
И мою исповедь, записанную на бесчувственный электронный носитель.
Глава шестьдесят третья:
Катя
Наше время
— Пожалуйста… — всхлипывает мой испуганный голос. — Простите меня все.
— Ну-ка, руки убери подальше от этой штуки, — голос мне в спину.
И именно то ужасное холодное прикосновение металла к коже.
Только на этот раз не к виску, а к затылку.
Мой ночной кошмар, который оказался реальностью.
Я никогда не была сумасшедшей. Потерянной — да, но не сумасшедшей. Я думала, что схожу с ума, что у меня начинается шизофрения, что я просто давно больна, потому что слишком живо представляю то, чего нет, и пугаюсь до смерти.
Но все это время моя память пыталась спрятать от меня правду, избавить от болезненных воспоминаний. И лишь по ночам, когда выматывались мы обе, Охотник появлялся снова, чтобы напомнить о своей угрозе.
— Руки, Катерина, — предупреждает он, когда я неосторожно тянусь к диктофону. Эта запись — все, что у меня есть. Немного, но она подлинная. На ней все: замыслы Морозова, моя роль, план переиграть гроссмейстера. — А лучше отодвинься воооон туда.
Каким-то образом, даже не видя его, я понимаю, что Малахов тычет пальцем в противоположную стену, как раз под распахнутое настежь окно.
Медленно, помогая себе руками, на четвереньках, ползу.
Натыкаюсь на диктофон.
Малахов рыкает.
Одергиваю руку и уже как-то по-тараканьи, трусливо, забиваюсь под пластиковый подоконник.
Смотрю на свой ужас и понимаю… вдруг странно, отрешенно и совершенно ясно, что не боюсь его. Он пришел убить меня. На этот раз не пугать, а выполнить обещание.
Он хочет выйти из игры. И сбрасывает пешки с доски.
— Одного не пойму, — мой голос звучит ровно, без эмоций. Даже с налетом иронии. — С Татьяной ты тоже «играл за кулисами»? Что ей писал Пианист? Тоже предупреждал, что никому нельзя верить?
Он даже присаживается на корточки, чтобы наши глаза были на одном уровне.
Я всегда знала, что он — монстр. Даже когда заснула и проснулась в новой жизни, в нашу первую встречу, предчувствие сказало: ему нельзя верить, это чудовище в обличье человека.
— Нет, ну зачем же повторяться? — Малахов ведет плечом, но стоит мне пошевелиться — тут же снова берет меня на прицел. — У каждого свой секрет. К каждому секрету — свой ключ.
— А ты ключник? — подыграю ему.
Мне всегда казалось нелепым, почему в фильмах злодей обязательно толкает речь, во всем признается и устраивает браваду вместо того, чтобы просто избавиться от проблемы и молча, непойманным, уйти в закат.
Глядя на Малахова, я понимаю, почему.
Он позер.
Он игрок в тени, суфлер в будке, дублер. Кто-то, кто всегда за кадром, но с амбициями на главную роль. Почему убийцы всегда возвращаются на место преступления? Точно не для того, чтобы полюбоваться на кровавые отпечатки. Они все позеры, которым хочется побыть единственным зрителем своего произведения. Смотреть на работу и думать: как же чертовски хорош я был, как все провернул и до сих пор на свободе.
Малахов — вот кто всегда дергал за ниточки.
Не Морозов и точно не я.
Вот он — серый кардинал, который «давал» каждому в обмен на маленькие услуги, а по факту имел нас всех в самой изощренной форме. Членом в мозг и совесть.
— Скажи мне, Катерина, почему тебе не сиделось спокойно рядом с муженьком? — Малахов покачивает дулом пистолета, прекрасно понимая, как это действует на загнанную в угол жертву. Долго и пытливо смотрит на меня, даже пытается сделать вид, будто всерьез ведет разговор, а не тянет время, доводя несчастную до исступления. — Ну вот зачем ты сюда приехала, а?
— Взять вещи отца, чтобы он хорошо выглядел в гробу, куда ты его уложил, — так же спокойно отвечаю я. Страха нет. И паники тоже нет. Вообще ничего нет, кроме желания, чтобы все это поскорее закончилось. — Я не знала, что ты наметил меня следующей.
Он снова щурится, оценивает, говорю ли я правду.
Недоволен, потому что я не вру.
— Какая трагедия, Пианист: ты первый раз на сцене, а единственному зрителю не нравится твое исполнение.
Он подается вперед, хватает меня за волосы и тянет к своему лицу, чтобы выразительно щелкнуть зубами прямо у меня перед носом. Все-таки не выдерживаю, жмурюсь, но не перестаю улыбаться.
— Прости, у тебя изо рта плохо пахнет, — говорю ему, одновременно сильная, как плохая Катя, и вежливая, как хорошая.
— Вижу, кто-то снова начал кусаться?
— Сюрприз, — растягиваю губы в клоунскую улыбку до ушей.
Малахов пытается сделать вид, что ему все равно, но, когда понимает, что даже в его личном спектакле он по-прежнему не главный актер, со злостью пинает меня обратно. Не удерживаю равновесие и заваливаюсь назад, головой о батарею, до звона в ушах.
— Я просто хочу разобраться со всем этим говном, понятно?! — внезапно орет он. Осекается, чертыхаясь сквозь зубы и какое-то время разглядывая закрытую дверь.
В доме никого, все работники ушли, потому что я их отпустила. Разве что, кто-то вернулся в дом, чтобы доделать работу. Мне остается надеяться только на это, хоть я терпеть не могу чувство веры в лучшее. Мне кажется, с ним тяжелее умирать.
Но в щели за дверью не видны тени ног, никто не переспрашивает, все ли у меня хорошо. Не слышно даже вкрадчивых шагов.
— Мне надоело быть мальчиком на побегушках у этих богатых тварей, которым нравится быть чистенькими, пока другие делают за них всю грязную работу.
— Всегда есть выбор: вступить в дерьмо или обойти кучу мимо.
— Серьезно? Ты мне это говоришь? — Малахов пытается выдать какую-то уместную шутку, но ничего не получается, и он снова злится. — Знаешь, ведь если бы не ты — ничего бы, возможно, и не было. У Морозова на тебя «встал». Он сразу решил, что такая правильная хорошая девочка обязательно раскроет его замысел.
— Он тебе это сам рассказал, когда изливал душу за стаканом «Хенесси»?
Пианист снова заносит руку для удара, но снова передумывает. Знает, что я, по сути, последний оставшийся в живых человек, перед которым можно похвастать умением плести интриги. И мне даже хочется ему поаплодировать. Искренне. Потому что он правда обвел вокруг пальца нас всех.
— Ну а журналистка? — Я вдруг вспоминаю об Ирме и ее угрозе разоблачения, и о той записи, которой она собиралась испортить жизнь Кириллу.
— С ней было скучно, — отмахивается Малахова. — Морозова брыкалась и огрызалась веселее, когда я прищучил ее тем, что в курсе, кем на самом деле приходится ей Ерохин. А знаешь, как я это узнал? Спалил ее дочку, когда она встречалась с этим неутомимым ёбарем-террористом. Представляешь? Парень хорошо пристроился: трахал и маму, и дочку, только старую тупо ради бабла, а молодую — для удовольствия.
Я киваю, признавая его победу.
Эта «мачеха с дочками» заслужила свою долю в моей странной сказке.
— А Витковская была просто дурой, — продолжает монолог Малахов. — Порой женская логика очень похожа на старый ржавый трактор: едет с трудом и совсем не случается руля. Она знала обо мне. Не слишком много, но достаточно, чтобы испортить жизнь. Ты же в курсе, как эта тварь любит наживаться на срачах. Пришлось позаботиться о том, чтобы она «стала обузой» и все выглядело так, будто кое-кому очень понадобилось закрыть ей рот.
Даже хочется стукнуть себя по лбу, настолько все очевидно.
— Господи… — Я смеюсь, запрокидываю голову и пытаюсь представить, что лежу на улице под холодным весенним дождем и струи смывают с моих глаз печати слепоты. — Ты сливаешь ей Кирилла и его попытку «избавиться от проблемы», Витковская пишет статью, которую собирается разместить в журнале, а потом ты от нее избавляешься. Но для полиции все будет выглядеть так, будто она сперва написала разоблачающую статью, а уже потом Кирилл решил убрать ее. И они даже «случайно» найдут запись вашего разговора.
