— Всегда нравилось, как быстро ты соображаешь. — Он как будто даже счастлив. — Знаешь, почему так происходит, Катерина? Потому что мы с тобой, — он обозначат «нас», передвигая дуло пистолета, — одинаковые. Оба вылезли из грязи, оба хотим наслаждаться жизнью.
— Только я никого не убивала, — огрызаюсь я.
— Ну, лично я уверен, что это был просто вопрос времени. Тебя, Катерина, просто никто не загонял в угол. И, кстати… — Усмехается, медленно и обстоятельно укладывая большой палец на курок. — Считай это моим жестом неожиданной доброты. Твой муженек не хотел от нее избавляться в привычном смысле этого слова. Он просто хотел, чтобы я обеспечил ее выезд из страны и заткнул ей рот деньгами. Малахольный, правда?
Я испытываю ни с чем непередаваемое чувство облегчения.
Я любила Кирилла несмотря ни на что, я была готова принять его даже таким — способным на очень плохой поступок, потому что знала, во имя чего он сделал этот шаг. И ненавидела себя за то, что стала причиной его падения. Но он все-таки этого не сделал. Мой Сломленный принц пытался решить проблему малой кровью. Видимо, не очень осознавая, что такие, как Витковская, никогда не закрывают рот, сколько бы денег ты туда ни впихнул.
— Спасибо, — мне не сложно сделать это искренне, и не важно, что я благодарю человека, который через секунду отправит меня на тот свет. — Значит, мое сердце не ошиблось.
— Фу, какая пошлая сентиментальность, — кривится Малахов, направляя пистолет точно мне в лоб. — Последнее желание?
— Надеюсь, когда-нибудь ты попадешь в ад. Поверь, я буду ждать тебя там.
Закрываю глаза, представляя будущее, которое теперь уже никогда не наступит. Мой Кирилл и наш ребенок у него на руках. Дом где-то посреди изумрудных холмов, тишина, покой и наше одно на троих уединение. Золушке не был нужен замок, и не были нужны сундуки с золотом. Только Принц.
Что-то щелкает.
Удар.
И хлопок, от которого мои уши наполняются звоном, как будто рядом разорвалась граната.
Уже все? Вот так и выглядит смерть?
Я трясусь, пытаясь успокоить себя тем, что загробный мир оказался не таким уж страшным. В точности таким же, как реальный. Может быть, смерть — это и правда только начало? Жизнь, в которой мы перестали существовать, прорывается, а мы оказываемся в альтернативной реальности, где начинается что-то новое, но со старой точки. Может быть, жизнь — это просто перебежки от точки А в точку Б, а оттуда — в точку В и потом точку Г? Бесконечное прокладывание каждый раз нового маршрута?
Малахов падает передо мной: грузно, всем телом, ударяясь щекой об пол.
Я не вижу его лица, но замечаю стремительно растекающуюся вокруг лужу крови.
А потом замечаю стоящего в дверях человека, который опускает руку с зажатым в ней пистолетом: каким-то очень большим и страшным.
— Кирилл… — Я громко втягиваю воздух через нос. — Откуда ты… тут взялся?
Он спокойно кладет оружие на тумбу, переступает через Малахова присаживается рядом и, не произнося ни слова, просто очень крепко, как будто хочет задушить, прижимает к себе. Зарывается лицом в мои волосы, вздыхает как будто с облегчением.
— Прости, Золушка. Прости, что я забыл твое лицо.
Я обнимаю его в ответ, прячу слезы в плече, вдруг остро осознавая, что вот она — моя нова точка на очень поломанной прямо жизни. Конец одного отрезка жизненного пути. и начало нового.
Даже если это звучит странно и пафосно.
— Ты… ничего… — Малахов пытается что-то сказать, даже последние минуты жизни используя для желчи. — Не сможешь… доказать.
Приходится высвободится из объятий Кирилла, протянуть руку и забрать валяющийся на полу диктофон за секунду до того, как до него доберется красное пятно вытекающей з Малахова жизни. И так, чтобы эта мерзкая тварь видела, нажать на кнопку выключения записи.
— Сука… — хрипит Пианист, и в предсмертной агонии закатывает глаза.
— Нет, просто все равно умнее тебя.
Эпилог:
Кирилл
Два года спустя
— Катится колобок, а навстречу ему лиса…
— Лииии… — Тянет по слогам Маша, и жадно смотрит на соску, которую я держу в руке, пытаясь отвлечь ее внимание сказкой. — Лииии… сяяя…
— Да, лиса, — повторяю я, нарочно не каверкая слова.
Где-то вдалеке, там, где небо встречается с изумрудными холмами, слышен первый раскат грома.
Я сижу в кресле-каталке на крыльце нашего с Катей дома.
Так далеко от родных мест, что иногда меня слегка мучает ностальгия по тем временам, когда в супер-маркете на каждом шагу была слышна знакомая речь.
Но я ни о чем не желаю.
— И говорит Лиса: «Колобок-колобок, я тебя съем…»
— Бо! — выпучив карие глаза, повторяет Маша, и все-таки цепляется ручонками в кольцо соски, уверенно пытаясь отобрать у меняя то, что принадлежит ей по праву.
Для дела сопротивляюсь пару секунд, а потом уступаю и даже смеюсь, когда она жадно запихивает соску в рот и издает такой глубокий счастливый вдох, словном маленькая старушка.
Катя будет ругать нас обоих за то, что мы снова спелись и нарушили ее план по отучению ребенка от вредной привычки, но я где-то читал, что для того дочерям и нужны отцы — чтобы баловать.
У меня нет карточек на случай, как быть отцом.
Все всегда считали, что я никогда им не стану, потому что могу передать ребенку свое «уродство», поэтому меня готовили к жизни правильного кастрированного дерева: расти, где должен, делай, как надо, не забывай, кто ты, даже если вдруг начнет казаться, что ты — простой человек.
Катя изменила все.
Она любит говорить, что это я вывел ее из лабиринта, а я уверен, что это она меня вывела. Нас обоих: немного плохих, немного хороших, абсолютно точно не святых, но из плоти и крови. Она говорит, что я — такой же, как все, потому что если мне уколоть палец — там обычная красная кровь, а не зеленая слизь Халка. Даже нарочно носит в кармане шпильку, чтобы показать мне ее каждый раз, когда я вдруг вспоминаю, что моя голова работает по-особенному. Хотя лично я думаю, что это на случай, когда кто-то будет коситься на меня с недоумением.
Здесь с этим проще. Здесь таких как я не один процент, и все живут и работают нормальной почти обычной жизнью, потому что ярлык «урод» принято вешать как раз на тех, кому мы, сломаноголовые, мешаем жить в идеальном мире, где все люди любят обнимашки, громкие компании и узнают себя в зеркале даже с похмелья.
— Кирилл, я закончила с ужином.
Катя появляется на крыльце и вытирает руки о передник.
В последнее время завела привычку носить это всегда, когда занимается делами по дому. Ходит в своем простом платье в мелкий цветочек, купленном на распродаже за пару долларов. Оно ей немного велико в плечах и груди, но в тандеме с передником моя Золушка похожа на саму себя: не красавицу с бала, а простую маленькую женщину, которая не боится домашней работы и любит вечером поваляться на диване со старой книжкой в обнимку с котом, лежа у меня на коленях, пока я укачиваю нашу дочь.
Я не знаю, что такое нормальная обычная любовь «как у всех».
Я знаю, что моя похожа на толстый свитер крупной вязки. Я ношу ее не снимая.
Катя подходит к нам, присаживается на корточки и делает вид, что хмурится, когда замечает соску во рту нашей дочери.
— Вы двое просто решили устроить мне бойкой, так и скажите.
Маша начинает энергичнее жевать свой трофей, и мне почему-то кажется, что так она выражает свое согласие с тем, что у нас и правда заговор.
— Кто звонил? — Я вспоминаю, что минуту назад слышал треть ее телефона.
— Лиза, — немного неохотно отвечает Катя.
Еще одна то ли перевернутая, то ли не перевернутая страница моей жизни.
Мы до сих пор общаемся только через электронные поздравительные открытки, поддерживаем видимость семейных отношений. Возможно, впервые искренне за долгое время, потому что теперь все, чем я когда-то владел, перешло в руки сестры. И именно теперь, когда она стала одной из самых богатых женщин столицы, а мы с Катей ведем существование простых смертных, я готов поверить, что каждое письмо от Лизы — хоть на каплю искреннее. Потому что мне больше нечего ей дать.
