Тем не менее состояние девочки улучшалось; в пятнадцать месяцев она уже держала головку и могла сосредотачивать взгляд на человеке, старающемся привлечь ее внимание. Осмысленные глаза оказались лучшим украшением Анны: огромные, широко распахнутые, как у матери, серовато-голубые, опушенные густыми длинными ресницами.
К двум годам Анна научилась сидеть без посторонней помощи на высоком стульчике и самостоятельно, хоть и не слишком умело орудовать ложкой: это зрелище приводило Яшму в восторг, а у Элизабет вызывало тошноту. К Яшме Анна была привязана всей душой, а Элизабет начала узнавать, как только пересела на стульчик. Ни ходить, ни говорить она не умела. Из всех домочадцев Анна выделяла Нелл, которую приветствовала тем же пронзительным визгом, которым выражала радость.
Яшма ухаживала за маленькой пациенткой нежно и терпеливо, под руководством Хун Чжи из китайской аптеки. Его восточная мудрость приносила Анне больше пользы, чем все настойки и примочки сиднейских врачей, ибо Хун Чжи верил в силу упражнений, терпения, диеты и последовательного обучения. Чтобы научить девочку держать голову, он сам приходил колоть ее тонкими гибкими иглами. В действенности этого метода Элизабет сомневалась, но не запрещала его, а когда Анна наконец стала поднимать головку и Хун Чжи попросил разрешения провести еще один курс лечения, чтобы поставить ее на ножки, Элизабет дала согласие. Как ни странно, лежать утыканной иголками Анне нравилось – может быть, потому, что она любила Хун Чжи.
А сколько радости было, когда Анна наконец-то привыкла сидеть на горшке! Правда, прошло полгода, прежде чем она научилась связывать этот процесс с опорожнением кишечника, но впоследствии обычно не забывала с трудом усвоенный урок. В конце 1879 года, после отъезда Александра, когда Анне было почти три года, она заговорила. Поначалу ее лексикон состоял всего из трех слов – «мама», «Яшма» и «Нелл», но употреблялись они всегда к месту. В три с половиной года к нему прибавились новые слова – «кукла» и «Долли», обозначавшие одно и то же: грязную, но обожаемую тряпичную игрушку, с которой Анна ложилась в постель и не расставалась днем ни во время сеансов иглоукалывания, ни на высоком стульчике. Куклу приходилось стирать не реже раза в неделю, но когда Элизабет попыталась заменить ее новой, Анна отчаянным криком переполошила весь дом и не успокоилась, пока не получила обратно любимицу.
– Прекрасно! – заключила Руби. – Анна отличает одну игрушку от другой.
– Миссис Сертис предлагает заказать портному-китайцу Вин Аху точную копию куклы Анны, вплоть до потрепанного платья, и украсить ее всеми теми же отметинами и пятнами. А когда старая кукла сама развалится, мы незаметно подменим ее новой.
– Верно мыслит миссис Сертис! Элизабет, она сокровище.
Элизабет по-прежнему дважды в неделю находила время для верховой прогулки к Заводи, иначе просто не вынесла бы домашней рутины. Лошадь постоянно артачилась, не желая брести по воде, тогда Элизабет прихватила на прогулку мачете и прорубила дорожку в лесу, хотя и опасалась, что рано или поздно по этой просеке Александр найдет ее тайное убежище. Но пока можно было не опасаться: Александр путешествовал уже восемнадцать месяцев и, судя по письмам, назад в Кинросс не торопился.
Его жена получала краткие письма, написанные сухим и деловитым языком, а Руби – более длинные, живые, полные новостей. Чаще всего Александр писал про Ли, которому в 1881 году исполнилось семнадцать.
«Руби, ты правильно поступила, отослав его в Англию, – говорилось в одном письме. – Плохо одно: он отчаянно скучает по тебе. Каждое слово о тебе он впитывает словно губка; твоим фотографиям отведено почетное место в его комнате. Как ученик старшего класса, он занимает отдельную спальню, между комнатами двух персидских принцев. По-английски он говорит безупречно: правильно, красиво, аристократично, держится царственно, но без надменности. Прилагаю фотографию Ли в новой школьной форме. Снимался он нехотя – видимо, перенял суеверия своих школьных товарищей, которые считают, что фотоаппарат отнимает у человека частицу души. К счастью, Ли слишком интересуется техникой, чтобы придавать значение суевериям, – благодаря этому ты и получишь снимок.
Его рост – шесть футов, и он продолжает расти, как говорят его наставники, а они располагают огромным опытом воспитания мальчиков и юношей и знают, что говорят. Так что жди, что к тебе Ли вернется настоящим великаном. В костюме для гребли видно, что он прекрасно сложен, и ноги у него не такие, как у белых: особенно впечатляют по-китайски массивные икроножные мышцы. Ли – чемпион школы по спринтерскому бегу и гребле, в последнее время он увлекся крикетом и отражает удары так же ловко, как забивает мячи в воротца. В Кембридже он надеется попасть в сборную команду по гребле и играть в крикет – по крайней мере за свой колледж. Скорее всего он поступит в Киз, где ничего не имеют против иностранцев. Ли рассчитывает на перевод в колледж к следующему октябрю. А я обхаживаю руководство Кембриджа, выясняю, чем могу помочь Ли, поскольку при всем своем рафинированном выговоре английским джентльменом он не является. Два мальчика из Персии тоже выбрали Кембридж; за Ли они ходят по пятам, к его мнению прислушиваются и другие ученики школы Проктора. Твой сын наделен качеством, которое я бы назвал спокойной уверенностью».
Руби забрала письмо у Элизабет и подала ей фотографию, лучась от гордости.
– А вот и Ли.
На снимке Ли сидел в кресле, положив ногу на ногу. Элизабет вгляделась в лицо юноши, стараясь оценить его трезво, не испытывая материнской гордости Руби и без романтизма, присущего Александру. И была вынуждена признать, что никогда не видывала более привлекательной и экзотической внешности. Даже Сун, на которого походил Ли, не мог похвастаться столь правильными чертами лица. Но и от Руби юноша унаследовал немало: он смотрел в объектив со слабой улыбкой, напоминающей улыбку Руби, а его большие глаза явно были светлыми и, что еще важнее, удивительно умными.
– Он поразительно хорош собой, – подытожила Элизабет, возвращая Руби снимок. – А глаза у него зеленые, как у тебя?
– Другого оттенка, но зеленые. Ему идет?
– О да. Волосы он зачесывает назад и, похоже, смазывает макасаровым маслом – значит, для высоких кресел ему понадобятся накидки, чтобы не пачкать обивку.
– Нет, это не масло. Он заплетает волосы в косичку.
– В косичку?
– Да, так хотел Сун.
– Восемь лет уже прошло. Еще четыре – и ты увидишь сына.
«Всего четыре года, – думала Руби, спускаясь в вагоне в Кинросс. – Целая вечность прошла, и еще вечность впереди. Я никогда не услышу, как у него ломается голос, не увижу первую щетину на подбородке, пропущу тот удивительный и сокрушительный момент, когда ребенок, сын, становится мужчиной. Каждое его письмо я перевязываю нефритово-зеленой лентой и складываю в нефритовую шкатулку, каждое слово из его писем я знаю наизусть, но вернется он ко мне уже чужим. Я не решилась признаться Элизабет, что с трудом узнала его на снимке, – разве я могла? И что несколько часов рыдала, оплакивая его и мою потерю? Мое единственное утешение – глаза на этой фотографии: спокойные, уверенные, безмятежные, бесстрашные. Как только он привык к горечи разлуки, у него началась новая жизнь в школе Проктора – увлекательная, насыщенная. Больше мне не о чем мечтать, разве что надеяться, чтобы он осмотрительно выбрал себе пару. Александр лелеет мечту поженить его с Нелл, но я не знаю, сочтет ли он привлекательной такую женщину, как она. Даже в пять лет она слишком резка и деловита и очень уж своенравна. А что поделать! Элизабет вынуждена посвящать все свое время Анне, воспитывать Нелл ей попросту некогда. Девочка – точная копия Александра, а Ли, конечно, его обожает, но вряд ли так же отнесется и к его дочери. Но об этом потом, не сейчас. Пройдет еще четыре года, прежде чем я узнаю, каким мужчиной стал мой сын. Когда Ли вернется, ему будет двадцать один год – взрослый человек, сам себе хозяин. Мой малыш станет юристом, я отпишу ему долю компании «Апокалипсис». И он будет заседать в совете директоров компании, как чужой…»
