— Мы изменились за это время, не правда ли, Мерв? — тихо проговорила она. Он молча кивнул, усмехнулся.
— Ты помнишь, — продолжала Джун, — какая светлая, солнечная была у меня комната? У меня был целый мир, радостный и теплый, отец, друзья учили меня правде и справедливости. Но я никогда не знала и никто не учил меня тому, что у всего в жизни есть изнанка, что на каждый цветок приходится две выгребные ямы, на каждую добродетель — сто пороков, а на каждого пророка — миллион хулителей. И когда я осталась одна, я чуть сразу не захлебнулась в грязи. Я выжила, но какой ценой! Мог ли ты себе представить, что я скажу хоть слово неправды? А теперь я научилась лгать — лгать продуманно, изощренно. Лгу из-за денег — репортерам, тренерам, антрепренерам, публике… И вот у меня есть все — и ничего нет. Ничего настоящего, такого, чем я дорожила бы, что я берегла бы…
Джун выбежала в соседнюю комнату, захлопнула дверь, повернула ключ в замке. Мервин услышал сдавленные рыдания, потом они смолкли. Когда она через несколько минут снова появилась в гостиной, лицо ее было сильно напудрено, на губах — грустная улыбка.
— Знаешь, что было настоящим? Ожидание тебя. Без этого, клянусь богом, я бы не выжила!
Мервин гладил рукою лицо, волосы Джун.
— Я тоже жил надеждой увидеть тебя, — сказал он. — У человека должна быть хоть маленькая надежда — без нее в нем все угасает, все человеческое…
В Сайгоне я лежал в госпитале со славным парнем-американцем. Его любимая поговорка была: «Умереть, как и родиться, надо вовремя». Я умирал уже сколько раз — и все, наверное, не вовремя. И самое страшное — страшнее всего было не наяву, а однажды во сне, в том же госпитале… Словно я сорвался с высокой скалы в пропасть и падаю, падаю в ледяную темноту. «Должен же быть когда-то конец!» — думаю я. И тут же слышу голос: «Бездна бездонна, и ты обречен падать в нее вечно…» Так уж устроен человек, что во всех подобных случаях он замахивается на небо, он задает вопрос богу: «За что меня, господи? Чем я хуже всех других грешников?» У меня никаких вопросов не возникло, я просто оцепенел во сне от ужаса…
— Да, падать не так страшно, когда ты знаешь, что обязательно поднимешься…
— Пусть даже необязательно. Но должно быть хоть немного надежды!.. Надежда — без нее угасает человек…
Он глотнул виски, запил тоником, вздохнул. Засмеялся отрывисто, глухо. И такое горькое, такое пасмурно-горькое выражение появилось в его глазах, что Джун тоскливо поежилась…
— Удивительно, — проговорил Мервин, — до чего же человеку хочется верить, что он кому-то нужен на этом бестолковом, враждебном свете! Нужен бескорыстно, не для чего-то, а просто так — такой, какой он есть. Но такое встречается редко. После отца мне было хорошо только с тобой… Жизнь так гнусно устроена, что каждый человек смотрит на другого как на объект, из которого или при помощи которого можно извлечь для себя выгоду — сделать карьеру или избавиться от конкурента. Доллар всемогущ. Но мне отвратительно не то, что все на него покупается. Отвратительно то, что все продается. Запретов нет! Земля, вода, воздух — все, что и кто на них, в них и под ними, все продается. Да что там — хотите целиком? Пожалуйста! Хотите по частям? Того проще: литр крови, правый глаз, ноги, — он показал на свои протезы. — Получай доллары и маршируй в забытье, наемник!..
«А разве я не такой же наемник? — внезапно болью отозвалось в сознании Джун. — Наемник-гладиатор…»
— Ты помнишь Дылду Рикарда? Того, с которым мы вместе отправились во Вьетнам? Он умер в джунглях — мир его праху! Так вот, он именно так смотрел на жизнь… Кстати, от него я впервые узнал, что и в пушечном мясе есть разные сорта. Я, черномазый, отношусь к самому низшему. Сейчас здесь, в Ассоциации ветеранов, со мною носятся как с героем. Еще бы — маориец, отдавший две ноги, чтобы сытые новозеландцы могли счастливо и безмятежно разводить овец и сражаться по субботам в регби. Ну чем не пример для других смуглокожих собратьев? Мне воздают почести, меня превозносят. Но в джунглях у меня обострился слух. И за спиной я нередко слышу смешки презрения.
— Мервин, милый! Что тебе до них? — воскликнула Джун. — Мы нашли друг друга — важнее этого ничего не может быть! И мы будем теперь всегда, всегда вместе!
И она стала его обнимать, целовать. Уже когда они были в спальне, она тихо произнесла:
— Помнишь, тогда там, у озера, я сказала тебе: «Не надо!» Я и тогда хотела тебя, жаждала тебя, мой любимый! Но тогда я боялась, нет, не боялась, я сама не знала, почему я сказала тебе: «Нет». О, как я потом жалела, что не стала твоей, как ругала, как проклинала себя! Ведь я могла бы уже родить сына! И он уже бегал бы, лепетал смешные слова, он был бы похож на тебя, наш маленький Мервин… желанный муж!
Было темно, просторно — только сдерживаемые с трудом дыхания да беззвучные громы сердец, громы, в груди двоих рожденные и лишь двоим слышные и понятные.
— Мерв, любимый, скажи, счастлив ли ты, мой желанный, мой ненаглядный, мой единственный, счастлив ли?
— Да, да, да! Блаженство рая! Люди пишут и поют о нем веками. Теперь и я сам, сам знаю, что это такое.
И он целовал ее глаза, волосы, грудь, боясь спугнуть неловким прикосновением неизведанное им дотоле божественное и вместе такое земное, ошеломляюще хрупкое и неутолимое очарование близости.
Внезапно Мервин почувствовал, что его голову обхватил металлический обруч, медленно, но неумолимо сжимавшийся. Казалось, в его мозгу вспыхнул и завертелся со всевозрастающей силой ослепительный сноп огня. «Приступ», — с ужасом понял он. Он хотел сказать что-то Джун, но горло сжали спазмы, и, кроме хриплого стона, Джун ничего не услышала. Сначала ее удивил неестественно серый цвет лица Мервина. Но когда он заметался по постели, когда в уголках рта его появилась пена, Джун поняла, что происходит нечто страшное. «Что с тобой, Мервин, что, любимый?» — в ужасе твердила она, бросаясь то в ванную, чтобы приготовить ему компресс на лоб, то на кухню, чтобы принести воды со льдом. Мервин бредил едва слышно, часто запрокидывая голову, замирал. Наконец он затих.
Джун подумала о «скорой помощи», но тут же вспомнила, что городские врачи и сестры бастуют уже третий день. Что же делать? Господи, что же делать? Найдя в пиджаке Мервина записную книжку, она отыскала запись на первой странице в графе «лечащий доктор», дрожащими пальцами набрала записанный там номер.
Долго, бесконечно долго никто не отвечал. Потом сонный голос сердито спросил: «Что надо?» Боясь, что ее не дослушают, Джун торопливо и сбивчиво стала рассказывать о припадке Мервина. Однако голос в трубке тут же ее прервал: «Говорите адрес. Приеду».
