— Ты совсем идиотка или притворяешься? — спросил он грубо.
— Лешенька, — снова начала ворковать Инга, но он резко встал с колен, грязный, как бомж, и схватил ее за воротник куртки.
— Ты — мой самый страшный грех на Земле! — отчеканил он. — Ты не даешь мне жить спокойно! Любовь к тебе и отвращение к себе никогда не дадут мне покоя! Или я искуплю свой грех, или убью тебя! Чтобы не мучиться! Запомни это!
— Ты обезумел! — закричала Инга. — Что ты несешь?! Как это можно — убить и не мучиться?!
Но Леха безнадежно махнул рукой и, сгорбившись, понуро побрел по дороге назад, к пансионату…
— Лешенька! — в отчаянии закричала Инга. — Лешка, вернись! Ты будешь жалеть об этом всю жизнь!
Но он уходил от нее все дальше и дальше…
…Стародавний вернулся из пансионата в отличном настроении, хотя отсыпался после перепоя суток трое. Явившись, наконец, на работу, он похвалил Ингу за хорошую самостоятельную работу и дал ей немного поправить свежим глазом, как он выразился, свой репортаж о совещании.
Инга прочитала и жестоко высмеяла главного редактора. Она психовала после встречи с Лехой и сорвала свою взвинченность на Антоне. Да и простить ему издевательства над собой Инга тоже не могла. Любая женщина ненавидит тех, перед кем ей пришлось краснеть и унижаться, пусть даже ее позора не видел никто другой.
— Что ты такое пишешь, Тосик? — ласково, иезуитски проворковала Инга, когда в комнате собрались сотрудники общества и появился Захаров. — Как это может быть, чтобы "гости угощались фуршетом"? Тогда уж закусывали они явно табуретом! А "юные юноши", которых ты так трогательно описываешь? Тебе не кажется, что такое словосочетание звучит идиотически?
Все засмеялись. Захаров подошел к Инге и взял из ее рук злополучный текст, состряпанный на скорую руку еле просохшим с бодуна Стародавним. Тот покраснел от ярости, а потом позеленел от страха.
— Антон, зайди ко мне! — велел Захаров, внимательно читая репортаж. — А что у тебя тут за фамилия? Ты разве не знаешь, кто у нас губернатор Московской области?
— Я все исправлю, перепишу… — прошептал уничтоженный главный редактор и поплелся за Захаровым, подарив Инге многообещающий взгляд.
Она не стала дожидаться возвращения разгневанного шефа, сложила вещички, сказала, что придет за расчетом, и ушла навсегда. Тем более что ее трудовая книжка лежала дома, и беспокоиться особо не стоило.
Инга понимала, что Стародавний — не злой человек, но добрый только наполовину — а это еще хуже. Он слабохарактерный, как все пьяницы, без всякой способности к сопротивлению, без нравственной стойкости. И в гневе агрессивен и безумен, тоже как все алкоголики.
Антон был ничем. Самое страшное в жизни — люди-ничтожества. Но еще страшнее, когда это ничтожество кем-то раскручено и имеет сильную поддержку и опору.
Точно таким же оказался и Вадим.
Этим двоим Ингиным мужикам никак не удавалось стать самими собой. Наверное, в свое время они оба берегли в душах немало прекрасных и могучих ростков, но побегам не суждено было расцвести. Наверняка они оба во что-то верили, глубоко и трогательно, например, в литературу и искусство, в духовные ценности, и уж конечно, в свое высокое предназначение, но вера изошла напыщенным нелепым краснобайством. Их благородная гордость сменилась рабским преклонением пред сильными мира сего. Как всегда заискивал Стародавний перед Захаровым! Правда, перед пузанчиком в обществе ветеранов лебезили буквально все. Зато за глаза тот же Стародавний честил Захарова почем зря и без конца жаловался на его жуткий характер и необоснованные выговоры.
— Захаров ничего не понимает в журналистике! — твердил Стародавний.
И тотчас становился перед начальством на задние лапки, превращаясь в жалкое, робкое, безвольное и льстивое существо. "Подполковник! — усмехалась про себя Инга. — Как же он воевал?! Трудно представить… Наверное, точно так же боялся врага и трепетал перед ним. Неужели у нас в армии много Тосиков? Или он исключение? В семье не без урода?"
Этот урод на словах обожал независимость, даже пытался ее требовать, когда не слышало начальство, и оставался суетливым и покорным. Старался претендовать на вольнодумство и увяз в куче предрассудков. Восхищался героизмом, писал об отваге воинов и смущался на каждом шагу… И Охлынин точно такой же!.. Громкое имя вполне заменяло ему ум.
Инга расценивала своих двух мужиков одинаково: слабые душонки, испугавшиеся тяжелой дороги, не созревшие, не возмужавшие… Тщеславные животные…
— Не могу понять, что ты там делаешь, в этом военном журнале? — часто бормотал подвыпивший поэт. — Тебе что, дадут воинское звание? Но я не в силах вообразить тебя, с твоей изумительной грудью, с такими волосами и ногами в военной форме… Это невозможно…
— Честно — я тоже не в силах, — смеялась Инга. — Но ни о каком воинском звании вопрос не стоит. Просто мне нужна подработка.
— Я беру тебя на полное содержание! — вдруг хвастливо заявил поэт.
— Вадик! — благодарно пропела Инга.
Охлынин, конечно, по обыкновению лгал. Инга ему не поверила ни на минуту, но слушать было приятно. Вскоре после этого разговора она и бросила ветеранов.
Потом у Инги нашлось много разных дел, и она не сразу сумела оформить трудовую книжку. А когда, наконец, выбралась в общество ветеранов, то с веселым удивлением обнаружила, что числилась в его сотрудниках еще полгода после того, как оставила навсегда. Значит, кто-то все это время спокойно получал за нее деньги, расписываясь в ведомостях. Она не сомневалась, кто и с чьего попустительства. Но ей стало совершенно наплевать на всех Стародавних и Захаровых вместе взятых. Хотя интересно взглянуть, как бы выкручивались ветераны, приди она оформить трудовую книжку на два месяца раньше, когда числилась работающей… Что бы сказал милый пузанчик?
Но теперь все равно. Это ее прошлое. У Инги началась совсем другая жизнь.
Она сознательно превратила постель в ремесло, вдруг сообразив, что это выгодно и, главное, очень приятно. Конечно, ни о какой любви речи быть не могло, но ее многочисленные партнеры редко внушали ей отвращение. Кроме того, она работала в одиночку, а потому имела полное право отшить противных. Но такие не попадалось. Ее передавали из рук в руки, рекомендовали друг другу "Возьми, хорошая девочка, не пожалеешь!" А Ингу привлекали любые типы, они были ей любопытны. Всегда хотелось знать, что представляет из себя новый воздыхатель, что он умеет, какие слова произносит в постели, с какой интонацией, как целует и гладит, как возбуждает… Ингу устраивала вся эта пошлая мелодия псевдолюбви, фальшивая, но упрямая, навязчивая, заполняющая собой все ее существо.
