втягивает ртом воздух, словно стоит перед мертвым. Пятится, держа руки за спиной. Обидно до тошноты, но ее понять можно.
— Не волнуйся. Никто ничего разглядеть не успел, — говорю, часто дыша от бега, и протягиваю ей рюкзак. — Увидели только те, кто тебя знает.
— То есть все твое окружение. Как удобно, — хватает она рюкзак левой рукой, а правую так и держит за спиной.
И я бы это не заметил, не пытайся она сознательно что-то от меня спрятать. Но сейчас больше заботит ее бледное лицо. И почему я думал, что она будет плакать. Почему при мне за пару недель, что бы не произошло, она никогда не плакала?
«Отпусти», — шепчет разум, а сердце кричит: «Держи, не дай уйти».
Алена выдыхает и делает шаг в сторону, а меня уже несет так, что я преграждаю ей путь. От запаха, от глаз, что кажутся на фоне худого лица просто огромными. От платья, что действительно тесно в груди. И руки сами тянутся освободить желанное, но Алена отшагивает в другую сторону.
А у меня возникает дикое желание увидеть, как она плачет. Потому что еще час назад я сам плакал от невозможности стабильно прижимать это идеальное тело к себе.
Шагаю за ней и не даю пройти.
— Отодвинься, — просит она грубо. — И иди к гостям.
— Гонишь меня. Все время меня гонишь, словно я какой-то…
— Женатый? — поднимает она брови, а меня смех пробирает, а в голове уже шумит, тело само ведет в сторону Алены. Но она умело прошмыгивает под рукой, но не успевает убежать, как я хватаю тонкую ткань платья и только теперь замечаю, как ярко светится на контрасте синяя папка в ее руке.
Глаз начинает дергаться, а в груди болеть. И голова от крика:
— Отпусти! Порвешь!
— Ты откуда это взяла! — ору я, чувствуя, как сквозь хмель растет негодование. Выхватываю папку и первый файл ясно говорит мне, что я не ошибся. — Это мои, бл*ть, рисунки!
Оплеуха, последовавшая за этим, и толчок, чтобы выхватить папку, становятся полной неожиданностью, как и голос полный желчи и обиды.
— Жену свою рисуй! А это мое!
*** Алена ***
Эмоции по нервам, как ливень хлещет по лицу. И впервые за пару недель мне хочется не плакать, мне хочется выть в голос. Кидаться с ударами. Царапать лицо. Рвать волосы. Уничтожить Никиту, потому что он не хочет отдать мне такую малость.
Вцепился в рисунки, как ребенок вцепляется в новую игрушку и не хочет ни с кем делиться.
И пусть я вижу в его глазах пьяное безумие, неужели его голова совсем перестала работать? Или мое сознание распухло, как губка, пропитанная болезненными переживаниями. Сначала ночь, проведенная в одиночестве, потом появление Нади с матерью и кучей организаторов свадьбы, потом гости, потом Сережа, потом проклятое «да!», потом выставление моей истории в выгодном для Самсоновых свете, потом видео с мероприятия, на котором самым ярким моим желанием было сдохнуть!
А теперь этот придурок, мальчишка! Не хочет отдать мне рисунки! Рисунки со мной!
Единственное по-настоящему «светлое» за всю мою жизнь во тьме.
Все эти чувства, как лавина перекрывают доступ к кислороду, а тем самым к рациональной мысли. Остается только желание защищать свое, как мать защищает своего ребенка.
— Отдай! — тяну я на себя папку, но Никита не сдает позиций. Но и больно не делает. Он причинял мне страдания иначе, а вот мне его ударить ничего не стоит.
Чем я и пользуюсь, резко прикладываю носок к его колену. Оно у него подгибается, но Никита лишь охнул от боли, но папку не выпустил. Боец чертов.
— Отпусти! Никита!
— Уходишь — уходи, а это мое!
— Не будь ребенком! Ты забыл про них! Ты забыл про меня! — снова удар, на этот раз ребром ладони в кадык. Это дает мне шанс убежать, но я не успеваю сделать и пару быстрых шагов.
— Я никогда про тебя не забывал! — орет Никита и набрасывается так, что я падаю и роняю папку. Делаю это сознательно, чтобы сгладить поцелуй с ковролином руками. Но теперь и двинуться невозможно. Так же, как и невозможно поверить в лживые слова. Никита сверху, тянется за папкой, а я локтем бью его в бок, а затем затылком по носу.
— Больная! — орет, я успеваю схватить папку, но его рука уже вся в крови клешней вцепляется в запястье и давит так, словно сломать хочет.
— Больно! Придурок!
— Ты мне вообще нос разбила, бешеная, — выдергивает он рисунки, отворачивается, прижимая руку к носу, из которого хлещет кровь, но я не могу успокоиться.
Гнев и жажда мщения прессом прижимают все разумное. И я с криком и ревом бросаюсь на спину Никиты, пальцами давлю на глаза, что позволяет мне через мгновение достать выпавшую из его рук папку.
Но и тут Никита не теряется. Толкает меня спиной на пол и снова наваливается сверху, марая кровью. Но меня это не смущает, его, кажется, тоже, иначе как объяснить ухмылку и попытку показать, как его вся эта возня свиней возбуждает. Но не меня.
На глаза попадается заветная цель, что лежит в полуметре от меня. Тяну к ней руку, но ее зажимают стальной хваткой пальцы Никиты. То же делают со второй. Затем поднимают наверх, придавливая одной рукой, а вторую спуская к шее.
Теперь этот долбанный чужой муж думает, что поборол меня. Но недооценивает противника, потому что в следующую секунду я максимально широко раздвигаю ноги, затем скрещиваю их за его объемной спиной, в замок сцепляя стопы.
— Правильно. Бороться надо с равными себе по весу, мелюзга, — Никита смотрит на меня со смешком в пьяном взгляде. Но меньше всего мне хочется смеяться. Мне хочется доказать, что женщина сильна в своей слабости и возможностью отвлечь противника.
— Трахаться тебе тоже теперь предстоит с равным себе по статусу, — шиплю в лицо, напрягаю мышцы бедер и с максимальной силой, равной половине автомобильного пресса, давлю на бока Никиты. Его глаза тут же расширяются, и он сжимает зубы, выдыхая: «Охуеть!». При этом отвечает мне давлением шеи на давление.
Но понимая, что это не сработает, а мои бедра скорее пасть гиппопотама, захватившего крокодила, Никита применяет самое опасное из доступных оружий. Но прежде отпускает шею, давая глоток кислорода. Но тут же его забирает:
— Я люблю тебя, Алена. Люблю….
*** Никита ***
Отвлекающий манёвр или зов души, сам не знаю. Но почему-то сейчас мне
