— Мой сын.
— Что?
— Я говорю, мой сын. Этот ребенок мой сын, которого ты у меня украл, и мою жену, и восемь лет моей жизни, да, Беккер?
«Десять, одиннадцать…». Вот теперь можно уже не сдерживаться. Голова Вадима дернулась от удара, глухо стукнувшись о стену, а потом Никита с размаху впечатал его в бетон.
Он бил без ненависти и остервенения, просто вбивался кулаком в лицо, грудь, не давал упасть, тащил вверх и снова вдалбливал в стену.
— Стой, Елагин, — захрипел Беккер, сплевывая кровавый сгусток, — очнись, ты совсем озверел!
Никита взял его за плечи и несколько раз ударил коленом, а затем вжал в горло локоть.
— Не бойся, Беккер, я не стану тебя убивать, — он дышал так же хрипло, как и Вадим, потому что за каждым ударом стояли секунды, часы, месяцы, годы бездумного, бессмысленного существования без Мии, без ее теплых рук, объятий и взглядов, без ее любви, ее запаха и запаха его сына. Он никогда не узнает, каким был Данька, когда родился, какое первое слово он сказал, как он сделал свой первый шаг, потому что Беккер все это украл, захотел присвоить себе. Но убивать его Никита не собирался, он уже убил однажды и знал, что это ничего не меняет. — И знаешь почему?
Вадим поднял мутные залитые кровью глаза и кивнул.
— Правильно. Я нужен своему сыну и Саломии, а тратить из-за тебя еще десять лет на тюрьму я не хочу. Ты спас им жизнь, я бы никак не успел, так что хоть ты и гнида, живи. Но сейчас ты возьмешь телефон и остановишь ее самолет. Звони, сука, кому хочешь, пилотам, диспечтерам, начальнику аэропорта, мне по хер, но она не должна улететь, пока я доеду. Все понял? — он еще раз встряхнул Вадима, вдавил в стену и не удержался от нескольких ударов в пах. — А это за то, что лез к моей женщине. Твое счастье, что она с тобой не осталась.
Развернулся, вглянул еще раз на портрет, скользнул взглядом по рисунку рядом, на полу. Маленькая девочка с темными волосами и голубыми глазами, какой Мия выбрала интересный оттенок, не синий и не лазурный, что-то среднее, она очень талантливая, его родная девочка, живая… Никита покачнулся и провел руками по лицу. Наверное, нарисовала себя в детстве.
— Елагин, — сипло позвал Вадим, тот нехотя обернулся, — твоя семья. Они хотели ее убить, защити ее.
— Не твое дело…
— Подожди… — Вадим выпрямился и утерся рукавом рубашки, который сразу промок насквозь от крови. — Не было никакого подлога тогда, в клинике у отчима, я видел результаты теста. Разберись, что творится в твоей семье Елагин, ей грозит опасность. И если с ней что-то случится, я сам тебя убью.
Как бы у него сейчас ни чесались руки, Никита лишь молча кивнул и вышел из спальни. Внизу зашел в ванную смыть кровь, посмотрел на себя в зеркало и вздрогнул. Безумные, совершенно безумные глаза. Нужно прийти в себя, меньше всего он хотел испугать сейчас своего ребенка. Своего родного ребенка… Руки задрожали, Никита отшвырнул полотенце и уперся руками в умывальник.
«Соберись. Ты должен вернуть их, остальное потом, остальное неважно».
Сбежал с крыльца и запрыгнул за руль. Руки все еще мелко подрагивали, когда он выруливал со двора. Если надо, он остановит самолет, он возьмет в заложники начальника аэропорта, он перевернет мир, он все сделает, это мелочи. Главное, они живы, его жена и сын, и больше он их не потеряет.
«Четырнадцать, пятнадцать…». Хаммер перепрыгнул сугроб, взревел и, взметнув снежным веером, полетел в сторону аэропорта.
Глава 40
— Дима, мне нужна твоя помощь, — Никита услышал, как напрягся друг, последний раз он называл его Димой, — не Димычем, не Димкой, не Дмитрием Владимировичем, — разве что в школе. Сглотнул и продолжил: — Они живы, Дима, Саломия и мой сын.
Надо отдать должное, Семаргин среагировал без истерики, просто уточнил деловито:
— Никита, ты сейчас в порядке? Ты вообще где?
Как будто Елагин мог ответить, что нет, не в порядке, и что в этот самый момент он сидит под дверью у психиатра.
— Даже не представляешь, в каком. Дима, это она, Сальма, у нее под повязкой рубцы от ожогов, она никакая не Фон-Россель, она моя жена. Я еду в аэропорт, чтобы ее вернуть.
— Значит Данил…
— Он родился, Димыч, мой сын родился! Только не в феврале, а в декабре, — зажмурился, а потом тряхнул головой, никак не получалось сморгнуть скопившуюся влагу.
— Да какая в хера разница? Мать моя женщина… Значит, Фон-Россель нас и здесь вокруг пальца обвела, вот же зараза! А мы с тобой два долбо…
— Дима! Она хочет улететь в Штаты и увезти с собой Даньку, делай что хочешь, но меня должны пропустить на летное поле. Беккер попробует их задержать, но ты возьми на контроль.
— Каким боком к тебе Беккер, Никита? Не связывайся с этим говнюком.
— Это он ее спас. И он сказал, что я нанял Ермолаева.
— Твою ж… Так вот почему она тебе мстила. Я понял, все будет сделано по высшему разряду, надо будет, организуем анонимный звонок и заблокируем аэропорт. Ты только там не гони, Никитка, у тебя теперь сын, — не удержался на прощание от нотаций лучший друг и отключился. Он все сделает, что можно, лишь бы они еще не улетели…
«Восемнадцать, девятнадцать, двадцать…».
Чтобы попасть в аэропорт, нужно либо пересечь город по прямой, либо выворачивать на объездную, Никита подумал и направил Хаммер в сторону города. Топил до двухсот, заставляя себя сосредоточиться на дороге, но мысли все время расплывались, их затягивало пеленой, как и саму трассу, несущуюся навстречу в лобовую.
Он так мучительно придумывал себе семью, а в это время его настоящая семья была рядом, всего-то стоило скрутить одной рукой тонкие запястья, а второй сдернуть повязку. У него было столько возможностей, но он как последний мудак все...
Они же Новый год вместе встречали, Мия спала с ним рядом, возле его руки, Никита взвыл и с остервенением стукнул по рулю. А ведь когда потом укутывал ее пледом, было искушение снять этот чертов намордник, так нет же, корчил из себя порядочного, довыделывался…
Перед глазами мелькали кадры, сливающиеся в бесконечный калейдоскоп — Сальма, следящая за ним из-под опущенных век, Сальма, наблюдающая из окна, Сальма, пристально изучающая его будто под прицелом. Он сравнивал ее с Мией, постоянно сравнивал, так почему же это предательское сердце, что сейчас едва подает признаки жизни, ничего ему не подсказало? И где были его глаза?
А потом с горечью признавал, что на самом деле сходства было немного. Движения Сальмы, резковатые и сдержанные, нисколько не походили на плавные, грациозные движения его Саломии. Сальма выбирала объемную бесформенную одежду, в которой никак не напоминала его тоненькую изящную девочку, и Никита понимал, что она это делала нарочно. Пряталась от него, потому что не доверяла, потому что злилась, потому что считала предателем. И поэтому забрала у него не только себя, но и сына.
Он очень старался не думать о Даньке, чтобы совсем не рассыпаться, только проклятая память тут же выуживала худенькие плечи, счастливую улыбку и распахнутые, полные обожания глаза его — его! — мальчика. Они сходу прилепились друг другу, как так вышло, Никита не понимал, но теперь это казалось само собой разумеющимся.
Вновь лобовое стекло заволокло пеленой, Никита даже дворники включил, пока не дошло, что они не помогут. Его родной сын похож на него, как ксерокопия, и только такой долбодятел как Елагин мог решить, что это совпадение. Мать вон сразу почувствовала, с какой тоской она смотрела на внука, почему он не прислушался к своим и ее ощущениям, почему не плюнул на условности и втихую не сделал тест ДНК? Он больше месяца потерял, проводя время со своим ребенком и думая, что тот ему чужой.
«Двадцать три, двадцать четыре…»
Никита вспомнил запах своего сына, и его затрясло. Чуть было не развернул Хаммер, чтобы вернуться и вломить еще Вадиму, но справился с искушением. Вдавливал педаль газа и думал, думал, думал… Почему Саломия так внезапно решила вернуться в Америку? Они ведь обо всем договорились, оставалось подписать контракт, и Саломия снова стала бы его женой. Она была согласна, почему передумала?
