— Женщины! — сказал отец Пэт, уместив все в этом простом слове.
— Да, женщины, — согласился я.
— А не напиться ли нам с тобой? Что скажешь? — предложил мне тесть. Никогда в жизни не слышал я более заманчивого предложения. Когда спустя полтора часа вернулась Пэт мы опрокидывали в себя бурбон пугающими темпами. Отец Пэт сказал, что моя книга лучшая из всех, когда-либо написанных.
— На втором месте после Библии, — проговорил он.
— Ты и вправду так думаешь? — спросил я, обнимая его за плечо. — Ты правда-правда так считаешь?
Пэт вошла в кухню с двумя пакетами, на которых красовался логотип известного магазина канцтоваров, посмотрела на нас и сказала, что мы отвратительны.
— Но тебе не понравилась моя книга! — заныл я. Попойка положила конец моей игре «в настоящего мужчину».
— Чепуха какая! — Пэт убрала со стола бутылку и стаканы и водрузила на их место огромную коробку с пиццей. Она раскрыла ее: внутри лежала гигантская пицца с горячей колбасой и тремя видами перца — моя любимая.
Потом меня рвало, и я поделился пиццей с отцом Пэт, а он завалился в постель, чтобы проспаться. И только тогда я понял, что Пэт взяла свои пакеты и куда-то исчезла. Я нашел ее в столовой. Стол был завален ручками, бумагой — и листами моей рукописи.
У меня болела голова, меня тошнило, и я уже начал волноваться, потому что она до сих пор ни слова не сказала о моей книге.
— Что ты делаешь? — спросил я, стараясь, чтобы мой вопрос звучал буднично, как будто мне не хотелось скакать на месте и вопить: «Ну скажи! Скажи! Скажи!»
— Редактирую. — Она взглянула на меня. — Форд, это лучшая книга из всех, что я когда-либо читала, но даже я заметила в ней кучу ошибок. Мы с тобой вычитаем ее, предложение за предложением, и все исправим, а когда будет готово, пошлем в издательство.
— Моему агенту, — пробормотал я.
Лучшая книга из всех. Лучшая!
— Этому маленькому напыщенному пустозвону? А я и не догадывался, что он ей не нравится.
— Нет, Форд. Твоим агентом буду я.
— Ты? — переспросил я.
К сожалению, вопрос прозвучал так, словно я не верил, что она, преподавательница химии, способна за одну ночь стать литературным агентом.
— Конечно, милая. — Я потянулся к ее руке. Утром я первым делом позвоню агенту.
Она высвободила руку из моих пальцев и перевела взгляд на рукопись.
— Можешь сколько угодно смотреть на меня свысока, но пока ты писал, я все обдумала. Я уверена, что у меня получится. Пожалуйста, дай мне шанс. О большем я не прошу. — Она повернулась ко мне — женщина с пылающим, решительным, почти страшным взглядом. — У меня нет таланта, — сказала она жестким тоном, какого я никогда прежде от нее не слышал. — И у меня никогда не будет детей. Кроме тебя и твоего таланта, у меня нет ничего, за что я могла бы благодарить Бога по четыре раза вдень. — Она опустила ладонь на две коробки с печатными страницами. — Ты пока не знаешь, но это блестящее произведение. И я уверена: сейчас, в эту самую минуту, мне дается мой шанс в жизни. Я могу отступить и сделаться просто женой писателя — и вечно околачиваться на другом конце стола вместе с другими женами знаменитостей — или же стать твоим партнером. Да, я не умею писать, но с цифрами и деньгами обращаюсь лучше тебя, и я могу организовать что угодно. Ты пишешь — я беру на себя все остальное: контракты, рекламу, гонорары, пенсионный план... — Она замолчала и взглянула на меня. — Ну что, по рукам? — тихо спросила она голосом, в котором слышалась сталь. Она хотела этого не меньше, чем я — писать.
— Да, — ответил я.
Но когда она протянула мне руку, я не пожал ее, а поцеловал — сначала ладонь, потом запястье, потом стал подниматься все выше и выше. Все кончилось тем, что мы занялись любовью на обеденном столе ее матери, прямо на рукописи: листы высыпались из коробок и разлетелись по столу.
Нам потребовалось полтора месяца, чтобы отредактировать и переписать книгу, и каждый раз, когда мы натыкались на склеившиеся листы, мы обменивались ласковыми взглядами и тепло улыбались друг яругу.
Я не в силах описать те двенадцать лет, что прошли с момента публикации моей первой книги — и до смерти Пэт. После того как мы отредактировали рукопись, напечатали у профессиональной машинистки и сделали шесть фотокопий, Пэт назначила несколько встреч с нью-йоркскими издателями, и мы отправились туда на два дня. На встречи она ходила одна, аргументировав это тем, что я превращусь в хнычущего ребенка, как только люди станут оценивать в долларах «страницы, написанные моей кровью». Я возразил, что никогда не хныкал, как ребенок, понимая при этом, что она права. Это же книга о матери Пэт, разве может она стоить меньше миллиарда?
Те дни я проводил, гуляя по Центральному парку. Я так сильно переживал, что похудел на четыре фунта.
— Когда меня нет рядом, ты даже поесть не в состоянии, — ворчала Пэт, однако могу сказать, что она нервничала не меньше моего.
Мы ни разу не заговорили про «что, если», но оно все равно висело над нами. Что, если она не создана, чтобы быть агентом? Что, если ей не удастся продать книгу? И — самое страшное — что, если книга никому не понравится и никто не захочет ее купить?
Вечером второго дня мы уехали домой — ждать. Людям, которым она отдала рукопись, нужно время, чтобы прочитать ее. Им надо обсудить деньги с шефами, им надо... Бог знает, что им еще надо сделать!
Я пытался убедить себя, что это всего лишь бизнес, но часть моего сознания упорно твердила, что, если они не примут книгу, они как будто откажутся от матери Пэт. Я именно так ее и назвал — «Мать Пэт».
Пэт притворялась хладнокровной и спокойной и снисходительно посмеивалась, когда я вскакивал от любого шума и гипнотизировал телефон. Но я ей отомстил. Я подговорил одного парня, с которым когда-то работал, позвонить нам домой — и спрятал оба телефона. Пэт запретила мне брать трубку, и потому, когда телефон зазвонил, я остался сидеть за столом, закрывая лицо газетой. Пэт ринулась к телефону, а не найдя его, принялась разбрасывать вещи, пока дом не превратился в полный хаос.
Когда в конце концов она отыскала злосчастный аппарат и выдохнула в трубку «алло», звонивший повесил трубку.
Я продолжал прятаться за газетой — и умирал со смеху. Я уже решил, что на этот раз счет один — ноль в мою пользу, но в следующую минуту Пэт подлила кофе мне в чашку. Я сделал глоток и стал отплевываться: она выплеснула туда средство для мытья посуды.
Когда я, склонившись над раковиной, выполаскивал жидкое мыло изо рта, Пэт улыбнулась мне уголками рта. Эта улыбка красноречивее всяких слов говорила: и впредь не вздумай так шутить со мной.
