При мысли о лошади слезы навернулись на глаза Алессандры. Она позволила двум-трем слезинкам скатиться по щекам, а потом глубоко вздохнула. Скоро девушка успокоилась, вытерла глаза, одернула на бедрах длинное обтягивающее вечернее платье кремового цвета и спустилась в зал.
— Видите ли, я много лет изучал жизнь Чайковского, — с воодушевлением сказал победитель конкурса, ловко отправляя в рот кусочек холодного мяса. На вид ему было под тридцать. Светло-каштановая шевелюра пианиста сильно курчавилась. Он выглядел как-то странно — слишком невинно и немного не от мира сего. — Я прочел больше двадцати его биографий. И, можете себе представить, каждый автор излагает его жизнь по-своему!
— Потрясающе! — механически отозвалась Алессандра, гадая, как этот человек может есть мясо и одновременно рассуждать о единственно верном подходе к проблемам интерпретации музыки великого русского композитора.
— Он был очень сложным человеком, — торжественно провозгласил музыкант. — Его одолевали недуги.
— «Муж скорбей, изведавший болезни», — уронила Алессандра. Ей было любопытно, узнает ли этот виртуоз цитату из Ветхого Завета, так созвучную генделевскому «Мессии». Не узнал.
— Муж скорбей, — повторил он. — Да, это отличное определение. Точное и прекрасно сформулированное. — Пианист посмотрел на Алессандру с новым интересом. — Видите ли, — сказал он, подцепляя еще один кусок мяса и пускаясь в очередной монолог, — нужно знать истоки музыки, чтобы исполнять ее с подлинным чувством. Вы следите за ходом моей мысли? — Он уставился на девушку. Его и без того большие глаза стали похожи на два огромных сияющих круга.
О, все это мне слишком хорошо известно, с долей раздражения подумала Алессандра. Она выросла в утонченной музыкальной атмосфере и не раз терпеливо выслушивала подобные монологи. У нее сложилось впечатление, что этот по-настоящему талантливый человек живет только искусством и готов во имя него нести свой крест. Так же, как и она.
Он продолжал говорить и жевать. Алессандра старалась проникнуться к нему сочувствием. Она на собственном опыте убедилась, что музыка это каторжный труд. До концерта чувствуешь слабость и дрожь в коленках, а когда все остается позади, ощущаешь зверский голод. Точь-в-точь как после выступления в конкуре.
— Видите ли, — продолжал музыкант, вдохновленный успехом, вкусной едой и вниманием красивой молодой женщины, — вы не можете исполнять музыку с истинным чувством, если не понимаете душу и мысли композитора…
Силы Алессандры иссякли. Сейчас она была не в состоянии рассуждать о душе и мыслях Чайковского или любого другого из нескончаемой вереницы покойных корифеев музыки, которые составляли большую часть ее детства и отрочества. Она уставилась на собеседника, стараясь изобразить заинтересованность. Еще немного, и ее глаза не выдержат напряжения и провалятся в голову, как в уличных игровых автоматах сбитые разноцветные апельсины и яблоки.
Хотелось домой, где можно будет лечь и долго-долго плакать в темноте, пока, наконец, не станет легче.
Подошла мать и избавила ее от общества философствующей музыкальной звезды. Алессандра мужественно шла за Тэрой, раскланиваясь и обмениваясь приветствиями со знакомыми. Девушка чувствовала такую слабость, что едва не падала. Внезапно она заметила, что переминается с ноги на ногу, как скучающая лошадь. Это сравнение пришло Алессандре на ум, когда она слушала веселую болтовню музыкантов Тюдорского филармонического оркестра. Кто-то бросил:
— На каком бы инструменте оркестранты ни играли, одинаково хорошо они дуют только в свою дуду!
Около полуночи к ней подошел отец и увел от лысого тенора, прожужжавшего Алессандре уши рассказами о своих былых триумфах.
— Домой, — прошептал он, ведя дочь к дверям. — Мы выполнили свой долг.
В коридоре их ожидала Тэра. Она набросила на плечи дочери легкую кашемировую шаль. Ощутив прикосновение прохладного ночного воздуха, девушка с наслаждением закуталась в теплую ткань. Внезапно ее затрясло: она чувствовала то жар, то леденящий холод.
Ксавьер сел за руль «ягуара», и через полтора часа они прибыли в Оксфордшир.
Алессандра вышла из машины и посмотрела на большой старинный дом в стиле Тюдоров. Здесь она прожила всю свою жизнь. Слезы опять навернулись на глаза. Она вспомнила, как вчера уезжала отсюда, полная надежд и планов, как договаривалась о месте в конюшне, как грузила в коневозку Сатира…
Она лежала в постели, уставившись сухими глазами в темноту и ожидая рассвета. Алессандра знала, что в мировом порядке лошади не так важны, как люди. Знала она и то, что родители изо всех сил пытаются понять и разделить ее чувства, но сомневалась в их способности к сочувствию. Отец и мать всегда поглощены лишь музыкой и друг другом. Где им понять, чем был для нее Сатир? Конь был ее единственным другом, она заботилась о нем, как мать заботится о своем ребенке.
Алессандра знала, что ей повезло: родители богаты и достаточно щедры, чтобы купить ей новую лошадь. Но животное так же неповторимо, как и человек. Второго Сатира больше не будет.
Ей очень хотелось заплакать так, чтобы задохнуться от рыданий и выплеснуть хотя бы часть боли. Но слезы, которые весь вечер просились на глаза, теперь упрямо не приходили. Только под утро она забылась тяжелым тревожным сном.
Выло уже одиннадцать утра, когда ее разбудил деликатный, но настойчивый стук в дверь. Она с трудом села. В голове еще роились ночные кошмары: черные мотыльки, зловещие летучие мыши… и темные лошади.
В комнату вошел отец и поставил на столик чашку и чайник. Алессандра наблюдала за паром, струившимся из носика и тонкой спиралью поднимавшимся в воздух. За окном вовсю светило холодное сентябрьское солнце.
Девушка сжалась: ее с новой силой охватили воспоминания и с ними пришла боль.
— Как ты? — спокойно спросил стоявший у кровати отец.
— Все в порядке, — принужденно ответила Алессандра.
Прохладная рука Сола коснулась лба дочери.
— Мы беспокоились. Вчера ты продрогла и могла простудиться.
Она покачала головой.
— Я здорова. — Девушка подняла глаза и сухо спросила: — Посидишь со мной, или тебе снова пора улетать на какое-нибудь важное мероприятие?
Его глаза сверкнули из-под полуопущенных век.
Дочь невесело усмехнулась. Значит, она угадала.
— И куда же теперь? Париж, Мюнхен, Нью-Йорк? — Отец работал на износ. Семь дней в неделю, пятьдесят две недели в год, если считал это необходимым.
— Вена.
— Вот как? — Она потянулась за чашкой и сделала глоток какао.
