Фред болтался без дела, и я велел ему достать с полки отсчетный микроскоп. В эту минуту явился еще один ученик, которого звали Фрэнк.
Фрэнк был старший из этой четверки и самый толковый. Он выдвинулся в капитаны школьной команды регбистов, скорее не потому, что пользовался таким уж большим влиянием, а потому, что умел ладить с людьми и делать им приятное. Волосы у него вились, широкоскулое лицо самую малость подпортил длинноватый нос, вернее кончик носа, задранный кверху. Не этот бы нос, Фрэнк был бы писаный красавец. Он давно знал Тома и дружил с ним.
— Хорошо провели выходные дни? — спросил он.
— Очень.
Он метнул на меня быстрый взгляд. Подозреваю, что он разнюхал у Тома, где именно я их провел, хотя предполагалось, что домик за городом — наша тайна. К личной жизни учителей все школьники поголовно проявляли неуемное любопытство, обнаруживая при этом бездну воображения.
— Попробуете с Тревором понаблюдать кольца Ньютона, пора уже, — сказал я. Это был трудный опыт, подходящий для Фрэнка, которому досталась стипендия в Оксфорде.
Не знаю, многим ли приходило в голову, что школьного учителя волнует чаще всего не педагогика, а вопрос, как поддержать на уроке порядок. Существует тьма способов усмирять учеников, от высокоученых пояснений по предмету до удара кулаком в переносицу.
Фрэнк стал выискивать свой опыт по указателю в учебнике. Фред его отвлекал.
— А ты, Фред, — сказал я, — займешься с Бенни оборотным маятником.
Оцените тонкость маневра. По ходу опыта один считает колебания маятника, а другой следит за стрелкой на часах, и болтать ерунду просто некогда.
В отдалении возник гул — это кончилась молитва. Школьники ринулись из зала и с грохотом обрушились вниз по лестницам, топоча ногами и перекрикиваясь. Уличный шум за окном стал неслышен.
В лабораторию вошли остальные двое, Тревор и Бенни. Бенни, увалень, урод и телепень, с лицом потерянным и потешным, как у героя кинокомедии, непрерывно выплескивал наружу избыток душевных переживаний и тяжеловесной физической энергии при очевидной нехватке ума.
Совсем иного поля ягода был Тревор — на редкость маленький, изящный, бледный, хрупкий, с прекрасными шелковистыми золотыми волосами, которые он постоянно причесывал. Вялый в движениях, желчный, язвительный, он был вспыльчив как порох и готов ужалить всякого, кто зазевается. Я питал к нему большую слабость, как к умному и во многом незаурядному человеку. Он мечтал стать художником и с треском провалил экзамен на стипендию в Оксфорде. Я тревожился за его будущее и побаивался, как бы нам из-за него не хлебнуть горя в один прекрасный день.
— Нам чего делать, сэр? — сказал Бенни, надвигаясь на меня всей тушей и нетерпеливо переминаясь с одной ножищи на другую.
Тревор подошел к шкафчику с зеркальной дверцей и начал причесываться.
Я помедлил. Рядом, в основной лаборатории, собирался на занятия класс, и деревянная перегородка, разделяющая наши комнаты, дребезжала, точно огромный резонатор. Оглушительно гаркнул учитель, и шум утих. Я объяснил моим ученикам, что им делать, а сам сел на стул и погрузился в раздумье.
Кто-то из ребят обратился ко мне с вопросом.
— Это на ваше усмотрение, — сказал я. И прибавил, обращаясь ко всем: — Важно, чтобы каждый из вас вырабатывал в себе находчивость.
Тревор повернул ко мне вострую мордочку и неприятно рассмеялся:
— А вас тем самым избавил от хлопот.
Я промолчал.
— Брось, Трев, — сказал Фрэнк и ласково взъерошил Тревору волосы.
Бенни уронил на пол две мерные рейки. Подбирая их, он обнаружил, что, если их встряхнуть, держа в руке, получится трещотка. Через две минуты забава приелась, и мой класс, угомонясь, предался работе.
Я предался мыслям о Миртл.
Денек между тем разгуливался все пуще. Бледный солнечный луч прорезал комнатенку и заиграл на зеленой стене. Тревор поднес к бунзеновской горелке кусок асбеста, пропитанного солевым раствором, и он заплевался во все стороны желтыми вспышками. Разнообразные звуки оглашали закуток. Опять наступил такой день, когда в воздухе слышится чистое, свежее дыхание еще не проснувшейся весны. Мои мысли текли, преображаясь в вымыслы, как бывает, когда я слушаю музыку.
В соседней комнате вновь гаркнули. И воцарилась тишина.
— Ролли бушует, — сказал Фрэнк. Прозвищем Ролли школьники наградили моего старшего преподавателя, Роланда Болшоу.
Что-то шмякнулось об стенку. Такой звук не спутаешь — это врезали ученику, и он не удержался на ногах.
— Кусок дерьма! — уронил Тревор, щеголяя изысканностью в выборе выражений.
— У-у, навоз! — перевел его восклицание Фред на язык простонародья.
Мы прислушивались, но дальнейших событий не последовало.
Фрэнк спокойно протирал носовым платком линзу.
— Вам же нечего делать, — сказал он. — Книжку не прихватили почитать?
Я покачал головой. Лишнее напоминание о том, что я за последнее время совсем забросил книги. От правды не уйдешь: нельзя спать с девушкой и оставаться завзятым книгочеем. Временами меня мучила совесть, что я впал в такое невежество; временами я говорил себе: «Пустяки! Эка невидаль — книги!»
Тревор извлек из стопки учебников «Слепого в Газе»[3]. Я прочел его как-то, но без всякого удовольствия, и решил, что хватит с меня.
— Наведаться бы к моему шкафчику в раздевалке, да Болшоу перехватит по дороге с разговорами, — задумчиво сказал я.
Бенни немедленно возник под боком.
— Давайте, сэр, я сбегаю вам чего-нибудь принесу!
Я отказался и тем самым обрек себя на транзит через владения Болшоу.
И стар и мал в нашей школе единодушно считали, что директор — нюня. Верна ли, нет ли была эта оценка, но в итоге дисциплина среди учащихся хромала на обе ноги, а среди учителей процветали дурь, блажь, леность и самочинство. Повадки учителей повергли бы стороннего наблюдателя в не меньшее удивление, чем повадки учеников. По моему скромному, но здравому разумению, примерно треть из них по деловым качествам мало было гнать в шею из этой школы, но и следовало, кроме того, лишить права преподавать в любой другой. Сказать, что они систематически отпускали класс с пол-урока, просиживали обеденный перерыв в пивной и отводили душу, занимаясь рукоприкладством, — это еще ничего не сказать.
Естественно, были и другие — тоже примерно треть; обыкновенные, приличные люди. Из тех, какими всем нам с детства запомнились наши собственные учителя: не блещут умом, звезд с неба не хватают, в жизни далеко не метят, да и с удачей не в ладу — короче, куда им до нас, но при всем том основательные, честные, работящие. К сожалению, сколько мне ни приходилось наблюдать, я что-то не замечал, чтобы такие люди оставляли по себе яркий след в мальчишечьей душе.
