ЧЕЗАРЕ. 1914
Проникая сквозь глухие жалюзи, свет занимающегося дня слегка развеял темноту большой кухни. В этом неверном свете Чезаре видел, как мать вышла из соседней комнаты, где спали младшие дети: восьмилетний Аугусто, четырехлетний Анаклет и малышка Серафина, которой недавно исполнился год. Он неподвижно лежал на своем жестком матрасе под грубым выцветшим одеялом и с затаенной нежностью смотрел на мать.
Лицо ее еще хранило следы короткого ночного сна, а руки уже хлопотливо принялись за работу. Как и все бедные женщины в округе, Эльвира Коломбо, вдова Больдрани, носила простую бумажную юбку, собранную на талии, и ситцевую кофту с засученными рукавами на худых, но крепких руках. Неуклюжие башмаки на деревянной подошве и заштопанные черные чулки довершали этот небогатый наряд. Только мягкие, тщательно расчесанные каштановые волосы, собранные на затылке в пучок, говорили о том, что она не совсем еще махнула на себя рукой.
— Мам, — позвал Чезаре.
— Что? — вполголоса откликнулась она. — Не буди сестру. Пусть еще немного поспит.
Четырнадцатилетняя Джузеппина спала на таком же, как у него, простом ложе: деревянные козлы с двумя досками, на которых лежал такой же матрас, набитый сухими кукурузными листьями — постель бедняков. Нежное, тонкое лицо ее хранило во сне мечтательное выражение.
— Мам, — прошептал Чезаре, — тебе помочь?
Он шевельнулся — сухие листья под ним зашуршали.
— Поспи еще немного, — сказала Эльвира, жалея сына, которому в пятнадцать лет приходилось каждый день в половине шестого пускаться в путь и шагать восемь километров, чтобы до семи поспеть на фабрику.
— Я уже выспался.
Чезаре отбросил в сторону грубое одеяло, уселся, свесив босые ноги на земляной пол. Он был худощав, но хорошо сложен и развит для своего возраста, а решительное выражение голубых, как у всех Больдрани, глубоко посаженных глаз делало его старше своих лет. Подойдя к окну, он раздвинул жалюзи и выглянул на улицу. Все было, как обычно, — приземистые скромные дома, поля за дорогой, проходившей мимо их обветшавшего барака, в котором ютилось несколько семей, — но каждое утро он окидывал окрестности таким пытливым взглядом, точно ждал от них какой-то волшебной перемены.
— Не открывай, — сказала ему мать, видя, что он собирается приподнять жалюзи.
Она хлопотала у очага, укладывая сухие ветки, которые приготовила с вечера. Затем чиркнула спичкой и поднесла ее к клочку бумаги, подсунутому снизу. Пламя вспыхнуло и начало жадно пожирать хворост в очаге; весело затрещали тонкие веточки, воспламеняя более толстые сучья, пока высокие языки пламени не начали лизать медный котелок для поленты, висящий на черной от сажи цепи [1].
Смолистый запах горящего дерева распространился по кухне.
— Мам, а ведь сегодня твой праздник, — сказал Чезаре, не отрываясь от окна, прикрытого облупленными и источенными личинками жалюзи.
— Мой праздник?
Для Эльвиры праздником было, если вечером она могла накормить своих пятерых детей и, засыпая в тесной комнатенке с тремя младшими, знала, что у нее есть немного поленты и сала на следующий день.
— Да, мам, твой день рождения.
Чезаре подошел к постели, где спала Джузеппина, и ткнул пальцем в календарь на стене у ее изголовья. Там же висела дешевая картинка, изображавшая гибель «Титаника», и реклама торгового дома «Стукки и К°» с нарисованной на ней швейной машинкой.
— Да, шестнадцатого июня, — проговорила Эльвира.
Она сказала это рассеянно, правой рукой засыпая желтоватую муку в кипящую воду, а левой размешивая поленту. Да, ей исполнилось тридцать пять. Эльвира хорошо помнила конец прошлого века, когда уже появился на свет Чезаре, а в 1900 году, беременная Джузеппиной, она стояла, согнувшись, над корытом, когда прибежала одна из работавших в прачечной женщин с известием, что какой-то анархист убил тремя пистолетными выстрелами в Монце короля Умберто I. Раньше ее муж Анджело приносил домой страницы из газеты «Воскресенье», где были удивительные вещи: рисунок машинки, которая шьет сама при помощи электрической энергии, чудесное приспособление для сушки волос и даже изображение посудомоечной машины, которая заводилась вращением рукоятки. Но Анджело умер от двустороннего воспаления легких, и с тех пор изредка доходили до их дома, стоящего за Порта Тичинезе, пожелтевшие страницы старых газет, которые Джузеппина тут же прикрепляла к стене над своей постелью. Это были вести из другого мира. Сама же Эльвира, у которой была только одна старенькая шаль, мечтала о вязаной кофте, но она не смела даже выказать такое желание. Шел 1914 год, и ее юбкам было по крайней мере десять лет.
— Вечером я принесу тебе цветы, — пообещал Чезаре, надевая брюки из грубой бумазеи и застегивая ремень. Он был еще мальчик, но одевался, как мужчина, а ситцевая рубашка в полоску, которую он надевал поверх изношенной и заштопанной майки, была с отцовского плеча.
— И не думай об этом, — сказала Эльвира ворчливым тоном, но на душе у нее потеплело.
Рассвет уже высветлил улицу, но солнце еще не взошло. Розоватый свет, зарождающийся на востоке, ласкал окно их кухни. Чезаре подошел к матери, ощущая исходящий от нее уютный запах домашнего очага. На лбу у нее выступили маленькие капельки пота, который она время от времени смахивала тыльной стороной руки. В душе Чезаре еще хранилась чудесная память детства об объятиях матери, о ее мягкой нежной коже, пахнущих мятой губах. Ему хотелось обнять мать, прижаться к ее груди, но он не осмелился, зная, что Эльвира оттолкнула бы его. Ее сдержанность и суровый характер, замешенный на старинных крестьянских традициях, исключали для старших детей какие бы то ни было ласки и нежности.
На колокольне церкви Сан Лоренцо пробило половину пятого. Эльвира сняла с крюка котелок, перенесла его на стол и разложила по мискам дымящуюся поленту.
— Хватит на весь день, — удовлетворенно сказала она, и улыбка на миг осветила ее лицо. Быстро собрав большой узел, мать направилась в прачечную, толкая перед собой тележку с бельем, стирая которое, она могла заработать самую малость, чтобы прокормить пятерых детей. Зимой она уходила туда еще затемно и начинала стирать при свете свечи, а летом, когда светало рано, работа казалась менее тягостной.
Чезаре проводил мать до колонки с водой, а дальше она пошла одна, он же, наполнив цинковое ведро, энергично вымыл лицо и шею, с фырканьем расплескивая воду. Соседи тоже давно проснулись, их громкие голоса доносились из окон. Мужчины запрягали волов, чтобы ехать в поле. Несколько косарей, начавших работу спозаранку, шли по лугу навстречу восходящему солнцу, ловко скашивая первую летнюю траву. В воздухе уже стоял запах свежескошенной травы.
