Ей некуда было идти, в этом жестоком мире у неё не осталось ни одного родного человека, кроме обожаемой Эрики, ради которой она готова была на всё — молчать, терпеть унижение и боль, лишь бы у её дочери была крыша над головой. Инга понимала, что девочка растёт, что начинает многое понимать и видит отношение мужа к ней, но изменить что-то в своей жизни не могла.
И она боялась. Боялась, что когда-нибудь кто-то узнает о её прошлом. И тогда ей не жить в этом городе, её уничтожат, а малышку дочь ждёт незавидная судьба сироты.
Инга отошла от окна, зябко кутаясь в шаль, и села к столу, на котором остывала чашка с чаем. Она потёрла пальцами виски и посмотрела на свои руки. Пальцы мелко подрагивали, косточки выпирали, вены просвечивали сквозь тонкую кожу. За месяц, прошедший с того дня, когда их с Таней вызвали к директору, она сильно похудела, хотя, казалось бы, уже некуда, но Инга не могла есть, её постоянно подташнивало, она испуганно вздрагивала, реагировала на каждое громкое слово, рывок двери, смех. Женщина понимала, что так она доведёт себя до нервного срыва, но страх не отпускал и скручивал её тонкое тело в своих тисках, будто проверял на стойкость.
Она знала, что за ними наблюдают, проверяют документы, поэтому старалась молчать, ни с кем ничем не делилась, надеясь, что молчание поможет ей и дочери. Но понимала, что долго скрывать правду не получится, что лучше всё рассказать. И отпустить свой страх. Пойти и просто рассказать. Никите, Никите Юрьевичу, потому что Павла Земляного она боялась до обморока. Когда он смотрел на неё черными глазами, которые будто сканировали её с головы до ног, она терялась, прятала взгляд и готова была бежать за тридевять земель, лишь бы не видеть этого хмурого молодого, но уже седого мужчину. Но как рассказать всё Прозорову? Нельзя же просто подойти к этому человеку и вывернуть душу наизнанку. Да и не станет он её слушать. Кто он, а кто она? И Инга хорошо помнила, благодаря кому он стал угрюмым, замкнутым, не верящим и не доверяющим никому и никогда. В этом была и её вина…
Инга закрыла лицо ладошками и прошептала:
— Мама, милая мама, дай мне сил, защити, помоги, если ты слышишь меня. Прошу помоги, потому что мои силы уже на исходе…
***
— Никита Юрьевич, Владимир Демьянов на второй линии. — Голос секретаря оторвал его от изучения документов конезавода. Конечно, можно было выделить время и самому смотаться, посмотреть на строительство, прокатиться верхом, но Никита понимал, что общения с тренерами и конюхами не избежать, а эти влюблённые до обморока в свою работу и лошадей люди так нагрузят его первоочередными с их точки зрения проблемами, что на всё остальное просто не останется сил.
— Да, Володя, привет! Что такое случилось, что ты вдруг позвонил первым?
Демьянов коротко хохотнул и произнёс первую фразу, от которой у Прозорова зашевелились волосы на затылке:
— Никита, у нас пошла разработка путей сбыта. Они восстанавливают старые связи, будьте внимательны. По данным заокеанских служб — обнаружены новые точки выращивания снотворного мака. По данным наших экспертов, сбор его возрос до десяти тысяч тонн. Граница там, сам знаешь, как решето, так что вполне возможно — всё это опять появится у вас. После той посылки…
— Тихо пока, Володя. Несколько машин с охраной ушли, остальные останавливаются только на охраняемых стоянках. Мы тогда крупного дурака сваляли, затаились наши гады. Но это дело не любит бездействия, скоро зашевелятся. Как только что-то сдвинется с мёртвой точки — сообщу. Как вы?
— Нормально. Аня хочет приехать на Рождество, в этом году не смогу её отговорить. Раньше я Серёжкой аргументировал, маленький совсем был, а сейчас ему уже два с половиной будет к тому времени. Я её не остановлю. А ты как?
— Всё по-старому. Нормально. Работаю, вот отчёты читаю с конезавода, ребята пополнение в табунах ждут как раз к вашему приезду, если что.
— А как личная жизнь, Никит?
— Личная жизнь, Володя, на то она и личная. Нечего об этом. Ну, лады. Спасибо за инфу, если что — звони.
Телефон пикнул, Никита положил трубку и задумался, упершись подбородком на скрещенные руки и глядя на окно, за которым шёл дождь вперемежку со снегом. Личная жизнь… Вся его личная жизнь вот уже почти месяц сосредоточилась на этой худенькой девочке с её неизменным «простите». Она снилась ему, только в его снах эта испуганная девочка смеялась, мягко поправляя маленькой ладошкой локоны белокурых волос, смотрела на него большими глазами и смущённо опускала длинные ресницы. И её имя он шептал, когда обнимал её в снах, ощущая аромат розовой свечи… Хотя знал горькую правду о ней и её прошлом…
…Павел пришёл к нему на третий день после обыска машины, молча сел за стол и положил перед собой тонкую чёрную папку. Никита смотрел на этот кусок пластика и понимал, что в нём находится страшная правда, что сейчас, сию минуту, как только Павел вытащит листы с печатным текстом, он узнает то, что знать совершенно не хочет. Но он оторвал взгляд от лежащей на столе папки и коротко спросил:
— Я правильно понимаю, что мне лучше выслушать тебя без лишних слов и эмоций?
Земляной поднял на него красные от недосыпания глаза и молча кивнул. Затем провёл пальцами по папке и тихо сказал:
— Я виноват перед тобой, Никита Юрьевич, сильно виноват. И пойму, если ты после услышанного сделаешь выводы не в мою пользу. — Прозоров кивнул и сцепил пальцы. Павел открыл папку и спокойно продолжил: — Что до Горелова. Он действительно служил в органах, но пять лет назад уволился. Причина совершенно банальная — его мать тяжело заболела, я справки у Надежды Николаевны, тётушки Володи Демьянова, навёл. Она у него одна осталась, вот он и уволился, потому как перевод ему не светил. Мать умерла через три месяца после его приезда сюда, Горелов устроился водителем в такси.
— Почему не вернулся к работе в полиции?
— Деньги, Никита Юрьевич. Пока мать лечил, в долги влез. Через год с долгами рассчитался, ремонт в квартире родительской сделал. А ещё через год женился. Родилась дочь Эрика. Год назад такси, в котором он числился, перестало существовать, перебивался случайными заработками, перегонял машины из-за границы и из южных портов. До недавнего времени дома сидел без работы, жена работала одна, а три месяца назад охранником в «Гусеницу» устроился. Если честно, Никит, то кроме того косяка, про который я тебе рассказывал, больше ни в чём не замешан. Работает без замечаний, правда, ни с кем особо не сблизился, но мало ли среди людей интровертов. Вот только его жена…
Прозоров поднял тяжёлый взгляд на Земляного и выдохнул:
— Что «жена»?
Павел разгладил лист с печатным текстом и тихо проговорил:
— Никита, может, ты сам прочтёшь? Если будут вопросы или надо будет что-то уточнить — позовёшь, лады?
Прозоров кивнул, и Павел с видимым облегчением протянул ему папку и быстро вышел. Никита зачем-то повертел папку в руках, но потом уверенно раскрыл и начал читать.
«Инга Горелова, в девичестве Инга Бестемьянова-Озола. Двадцать четыре года, родилась в Елгаве, пригород Риги. Окончила с отличием экономический колледж. Работает в компании «Маристранс» последние четыре года, два из которых находилась в декретном отпуске и в отпуске по уходу за ребёнком.
Муж Горелов Дмитрий, охранник в баре «Гусеница».
Дочь Горелова Эрика, три года.
Родители: отец Артур Озолз, погиб в автокатастрофе; мать Илга Озола повторно вышла замуж, умерла при родах.
Девочка воспитывалась в семье отчима Бестемьянова Фёдора Павловича, три года назад скончался от обширного инфаркта.
Проживает по адресу…»
Никита затряс головой. Мать! Твою! Какой адрес? Какой, бля, колледж? Бестемьянов! Её отчим Бестемьянов! БЕСТЕМЬЯНОВ!
Он резко встал, кресло с глухим грохотом откатилось назад и ударилось об стену. Он подошёл к окну и упёрся широкой и влажной ладонью в толстое стекло. Тело как-то сразу налилось противной тяжестью, по спине поползли капельки пота, ноги дрожали, а зубы отбивали дробь, которую он не мог остановить, как ни старался. Он будто перенёсся назад во времени, он опять отталкивал прокурора, что пытался преградить ему дорогу, он опять врывался в морг… чтобы увидеть её, окровавленную и изуродованную. Его Марту.
