Власов огляделся. Две небольшие комнатки: сдержанная спальня в теплых шоколадных тонах и крохотная светлая кухонька. Санузел. Все, что нужно для жизни и даже чуть больше. И тишина… Идеальная, чтоб услышать себя.
Первый день свободы подходил к концу. Власову не спалось, и тишина, покой откровенно пугали после привычной тревоги… Постель мягкая пугала, свет… И отсутствие чужого дыхания. Не нужно больше выживать, не нужно бояться и защищаться — а на душе тяжелее, чем было. Убивать сейчас будут, резать — не заметит. И прав Олежка, если б там, за решеткой, узнал бы, что матери его больше нет — не выдержал бы, сдох. Макс плюхнулся на кровать и застывшим, безжизненным взглядом долго еще пялился в глянец потолка — он так надеялся, что эту ночь проведет дома. Надеялся, что мать увидит после долгой разлуки, и может быть, она его простит… Не суждено. И боль от пережитых унижений, от жизни своей загубленной в один миг стерлась, сменившись болью новой, в разы сильнее и беспощадней. Мать он никогда им не простит. Жизнь свою искалеченную, растоптанную он никогда им не простит.
— Какая же ты тварь, Карина, — не выдержав, проговорил Власов в тишину. — Молись теперь, чтоб я тебя не нашел.
Глава 3
Проснулся Макс от солнца, припекающего щеку. Поморщился, с головой залез под покрывало в надежде спрятаться от назойливых ярких лучей, но стало еще невыносимей — жарко, дышать нечем. Стоп! Какое покрывало? И тихо почему-то, как в одиночной камере, куда он не раз попадал «штрафником». Опять кому-то не тому морду разбил? Макс резко открыл глаза, ожидая увидеть перед собой привычные серые замызганные стены камеры или больницы — но нет, здесь чисто, светло и уютно. Это не колония. Власов уселся на кровати и огляделся, пытаясь понять, где же находится. Через пару мгновений все-таки вспомнил: гостиница Сажинского и его, Власова, кров на ближайшую неделю. Свобода… Видимо, опьянев от нее, проспал как убитый и даже не разделся.
Поправив изрядно помятую Олежкину рубашку, Макс поплелся на кухню — там, вроде, чайник был, может, и кофе найдется.
А на улице почти что лето. Макс включил чайник и приоткрыл окно, и тут же вместе с шумом кипящего жизнью города в крохотную кухоньку влетел свежий воздух. Еще пахнет вчерашним ливнем, невысохшие лужи небольшими озерками сверкают на асфальте, напоминая о вчерашней непогоде — так странно, так непривычно смотреть на залитый солнцем город… Так быстро все изменилось. Словно буря миновала и теперь обещан покой. Власову даже показалось, что этим утром ему самому уже не так паршиво, как вчера; ему даже поверилось, что может быть, и в его жизни когда-нибудь наступит такое лето.
Вода в чайнике закипела, раздался щелчок. У Олежки в запасах отыскался не только кофе, но еще и печенье — вот и славненько, а то вылезать из этой тихой спокойной норы нет ни малейшего желания. Власов и не вылезал. И не вылез бы, если б Сажинский сам, не дождавшись от него никакой тяги к общению, ближе к вечеру не показался б на пороге, держа в руках два огромных пакета с едой.
— Макс, ну что за фокусы? — недовольно проворчал Олег, выкладывая на стол притащенные из ресторана вкусности. — Ты решил с голоду сдохнуть? Сказал же, приходи в ресторан в любое время. Ну что ты как ребенок? Тебя с ложечки кормить надо?
— Я не хочу есть.
— Ага, печеньки мои, небось, нашел? Садись, ешь давай, — Сажинский едва ль не силой усадил Власова за стол и пододвинул тарелку горячего плова. — Макс, я все понимаю, тебе хреново, но давай уже как-то оживай, хватит киснуть! У тебя новая жизнь начинается! Пошел бы, по городу прогулялся б, если меня видеть не хочешь — погода сегодня загляденье! Хватит уже страдать.
— Отстань, а?
— Не отстану. И вообще, хочешь или нет, а сегодня вечером мы с тобой напьемся. Будем пить, пока ты мне всю душу свою наизнанку не вывернешь, понял?
— Олег, угомонись. Я не хочу никого видеть — ты можешь это понять?
— Понять — могу. Смотреть на это безобразие — нет.
— Ну и не смотри.
— Власов…
— Олег, отвали! — рявкнул Макс, и тут же, смягчившись, добавил: — Мне действительно хреново, и я действительно не хочу никого сейчас видеть. Напиваться и душу изливать — тем более. Спасибо, но вот этих всех манипуляций не надо, ладно? Не сдохну, не повешусь, с голоду не помру — можешь быть уверен. Давай без обид. Просто не трогай меня несколько дней, дай в себя прийти. Когда захочу разговаривать — сам тебя найду, ладно?
Сажинский недовольно покосился на друга юности. Да, Макса не узнать. В былые времена его на месте не удержать было, а теперь… А теперь «не трогай».
— Ладно, — вздохнул Олег, — делай, как знаешь. Я всего лишь хочу тебе помочь.
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем ты возишься со мной? Я уголовник, Олежка. Подонок. Насильник. Зачем тебе это дерьмо нужно? Зачем ты мне помогаешь?
Тяжелый взгляд устремился на Сажинского.
— Ты все-таки дурак, Власов. Ты другом мне был и остался, а друзей в беде не оставляют. А вот подонком ты не был никогда. Понятия не имею, что у вас там с Кариной случилось, но тебя я достаточно хорошо знаю и во всю эту историю с изнасилованием не верю. Вопросов лишних задавать не буду, захочешь — сам расскажешь. Как бы то ни было, Макс, на меня ты всегда можешь положиться. Ладно, не буду мешать. Я тебе номер телефона оставлю, понадоблюсь — набери. Надеюсь, что звонка от тебя все-таки дождусь. И не загрызи себя тут, жизнь штука полосатая — черная твоя полоса осталась за спиной, так что выползай уже на свет.
Черная полоса, белая… Может, у кого-то жизнь действительно полосатая, но вот только не у Власова — последний проблеск потух вчера на могиле матери. Так и не притронувшись к еде, Макс спрятал запасы в холодильник.
А погода действительно классная, и в бронзовом закате так красив родной город. А он, как дикий зверь, сидит в четырех стенах и, кажется, умирает. Был бы сейчас один в своей
