Выбираюсь из плена одеял, вдоль стен прохожу на кухню, умываюсь холодной водой над раковиной, беспомощно осматриваюсь по сторонам. И нахожу для себя занятие — срочно ликвидирую кавардак, оставленный вчера на столе и плите.
Заунывный дождь скребет по стеклам, густая дымка за окном скрывает поля и деревья у реки.
Ежусь и прячу в шкаф последнюю вытертую насухо тарелку, выключаю воду, смахиваю крошки в ведро.
С улицы доносится шум мотора, приглушенные голоса, стук автомобильных дверей и шаги.
Ирина Петровна включает свет в прихожей, чертыхаясь, избавляется от обуви и вплывает в дом, заражая его жизнью.
— Доброе утро, Владуся! — приветствует она и, обнаружив меня, машет рукой. — Не готовь! Я там плов и шашлыки привезла. Я мигом в душ, а потом все организую!
Я киваю.
Глазам снова становится жарко.
Пожалуй, только сейчас до меня по-настоящему доходит, зачем я снова приехала к ней.
Мне хотелось, чтобы она удержала меня от последнего шага.
* * *
Наш день и вечер проходят по давно известному сценарию, но это именно то, что мне нужно сейчас.
Темноту подсвечивает золотистая лампа, встроенная в вытяжку, сквозняки робко трогают занавески, толкают плечами раскрытую кухонную дверь, и Ирина Петровна, сидящая напротив, сетует на испортившуюся погоду: так некстати пошел дождь, даже в «Лесной сказке» стало тоскливо. Она отпивает вино, подливает чай в мою пиалу, вздыхает и задорно подмигивает. Много хохочет, подпирая розовые щеки пухлыми пальцами, рассыпается миллионами баек и историй, случившихся «с ее хорошими знакомыми», переходит на звезд кино и эстрады, а о своем Володе молчит как партизан. Но я понимаю: она абсолютно права в стремлении никого не впускать в свое счастье.
О Сороке я больше не расспрашиваю. Хочу, чтобы наше знакомство тоже осталось тайной для всех.
* * *
Следующим утром, сославшись на отгул, Ирина Петровна остается дома и затевает генеральную уборку. Перемещая по комнатам стремянку, она глубоким поставленным голосом поет песни певицы Натали и скачет по углам, с упорством маньяка уничтожая несуществующую пыль и паутины. Усиленно стараюсь не отсвечивать, но Ирина Петровна ловит мой взгляд, забирает из слабых рук трость, торжественно вручает мне швабру и отсылает в чулан.
Добро пожаловать на трудотерапию…
Матерясь, вставляю ключ в огромный амбарный замок и налегаю на дверь. Та со скрипом поддается.
В чулане страшная холодина, тоска и жуть — единственная лампочка под потолком не способна разогнать застарелые густые тени, живущие за сундуками и шифоньерами добрую сотню лет.
Усердно протираю хрупкие, отливающие радугой стекла и поглядываю на улицу — небо заволокло тучами всех оттенков безысходности, моросивший было дождь окреп до ливня и размывает дороги. Пара шагов по таким — и кеды утонут в жирной непролазной бездонной грязи.
Интересно, чем сейчас занят Сорока? Как далеко он от меня?
Нужно было обменяться телефонами, но это простое решение даже не приходило мне в голову.
Опускаю тряпку и растерянно моргаю, собираясь с мыслями.
Мой телефон так и валяется отключенным, давно не используемый по прямому назначению. В нем лишь фонарик, навигатор, камера, программа для чтения электронных книг, плеер и… хренова туча сообщений от Паши.
Теплого сладкого Паши из запретных воспоминаний, навечно спрятанных под непроглядным илом стыда.
Я до самого вечера разгребаю старье и хлам — узлы, баулы, ворохи чужих писем, подшивки истлевших газет.
Работы на месяц, и я впадаю в уныние до тех пор, пока Ирина Петровна не призывает меня на кухню, где мы до полуночи болтаем ни о чем под аккомпанемент звона чайных ложечек по фарфору и завываний ветра снаружи.
Спать ухожу в скверном настроении, а утром яркий солнечный луч бьет по сонным глазам.
За Ириной Петровной с щелчком закрывается дверь, я вскакиваю с кровати и прислушиваюсь. Так и есть — дождь прошел.
Судорожно мечусь по дому, привожу себя в порядок, хватаю трость и, путаясь в собственных кедах, ковыляю к калитке.
Я не знаю, где искать Сороку, но он нужен мне как воздух.
От поверхности насыщенной влагой земли поднимается пар, капли росы сияют в траве, теплое солнце прогоняет озноб и прогревает почти остывшую кровь.
Через поле я иду к реке.
* * *
12
Завидев меня, вербы вздрагивают от невидимого ветерка, шепчутся и расступаются, словно в испуге.
Сердце выпрыгивает от неясных предчувствий, кровь разгоняется в венах на полную мощь. Я хочу освободиться, сбросить с плеч еще хотя бы малую часть груза.
Внезапный писк в ушах заглушает все остальные звуки и взрывается тишиной — я выхожу на высокий берег и зажмуриваюсь от солнечных бликов, мерцающих на маслянистой зеленой поверхности реки.
Оглядываюсь вокруг, с надеждой всматриваюсь в заросли и разочарованно вздыхаю — здесь никого нет.
Медленно опускаюсь на золотой песок, еще не просохший после затяжного дождя, расслабляю усталую спину и наблюдаю за движением воды — она утекает без возврата, скрывается из виду, проплывает мимо новых берегов. А я остаюсь в неизменной точке пространства, застыв в думах, погрязнув в них.
Нельзя войти в одну реку дважды.
А жаль. Жаль…
Я не знаю, сколько просидела в одиночестве на грани яви и сна, подставив стянутую шрамами кожу теплым лучам, но боковым зрением замечаю неясное движение и что-то светлое справа. Поднимаю взгляд, и облегчение проступает слезами на глазах — Сорока, улыбаясь, садится рядом.
— Привет!
— Привет! Давно не виделись… — пищу я, и он соглашается:
— Да…
Наши ноги в потертых кедах болтаются над мутной водой. На том берегу отрывисто каркает ворона, за преградой из полувековых ветел начинается поле — километры зеленых просторов, за ним шоссе — дорога в большие города. В будущее, в мечты, в жизнь. А на этом берегу есть только тишина. Я и прошлое. И Сорока.
Я и не думала уже, что когда-нибудь снова буду нуждаться в общении с кем-то, что буду по кому-то скучать и радоваться в момент встречи.
Даже если сейчас парень предложит мне прогуляться по безлюдным окрестностям, я соглашусь. Пойду куда угодно. Опасения прошлых ночей улетучились вместе со здравым смыслом, исчезли в свете дня.
Но он молчит, жутко и загадочно.
И тогда прорывает меня.
— Миха, а давай номерами обменяемся? Ты же знаешь, как тут временами бывает скучно. Если бы у меня был твой телефон, мы могли бы просто поболтать… — Я сгораю от стыда, и Сорока глухо отзывается:
— Слушай, ну… у меня же… — Он трет бритый затылок. — Девушка есть. Негоже раздавать номера другим девчонкам.
Я уже слышала о его мифической девушке — неведомой счастливице, но именно сейчас невинная шутка вызывает обиду и злость.
— Как хочешь. Я больше ничего не стану выпрашивать у тебя!
Часто моргаю и отворачиваюсь.
Закусив губу, молча изучаю корявые корни, торчащие из разноцветной слоеной почвы обрыва, и горько усмехаюсь. При всем желании я не смогла бы произвести впечатление на мальчика, ведь от заносчивой красотки Влады не осталось и следа.
— Стоп. Так не пойдет! — Спохватившись, Сорока примирительно поднимает руки. — Я бы дал тебе свой телефон! Правда! Но… у меня его нет.
— Не ври! — Я с сомнением смотрю в синие глаза — ледяную пустоту с темным дном. — В каком веке ты живешь?
— В двадцать первом! — ржет Сорока и, став серьезным, прищуривается: — Что тебя так разозлило? То, что я не дал свой номер? Или то, что у меня кто-то есть?
Я отвожу взгляд. Это происходит снова. Он ничего не рассказывает о себе, но прекрасно понимает, что я впала в зависимость от возможности вывернуться перед ним наизнанку ради секундного избавления от груза вины.
— А тебе кто-нибудь нравится? — не унимается Сорока, вторгаясь на запретную территорию, и я застываю. Если расскажу — сломается еще один барьер, часть боли уйдет, я стану слабой и уязвимой, но освобожу разум для новых мыслей.
