Думаю, клиентов у нее нет, так как они приходят поздно ночью, а сейчас только десять. Поднявшись к ней, я стучу, но через несколько секунд, осознав, что мне никто не откроет, тяну за ручку сама.
Я знаю Фиб с момента, как переехала в это здание, но у нее не была ни разу.
Честно говоря, я ожидала, что комната будет пахнуть спермой и сексом, но тут пахнет цветами, благовониями и…. книгами.
При входе стоит маленькое зеркальце и столик с цветами, от которых и исходит приятный аромат. Коридор очень узкий, так что сразу можно увидеть открытую комнату, где все прибрано. Стоит небольшая, но побольше моей, кровать с красным бельем.
На другой стороне туалетный столик с косметикой, а на стене как раз полка с книгами. Проводя пальцами по краешкам книг, я достаю каждую и читаю названия. Оказывается, Фиб читает все, от классики до современной литературы. «Гордость и предубеждение», «Доводы рассудка», «Маленькие женщины», «Лолита», «Маленький принц» тянутся до середины полки, а потом незнакомые мне произведения: «Назови меня своим именем»; «Есть, молиться, любить».
— Мишель? Что ты тут делаешь?
От неожиданного я подпрыгиваю.
— Я хотела прийти к тебе. Дверь была открыта, и я решила зайти. Прости за вторжение.
Фиби, в халате после душа, улыбается прекрасной улыбкой и поправляет мокрую прядь за ухо.
— Ничего страшного, оставайся. Но если хочешь большего, для тебя будет скидка.
Она подмигивает и уходит на кухню.
— Выпьем вина! — слышу я.
Пока Фиби достает бокалы, звон которых слышен из кухни, я полностью осматриваю комнату. Да, она крохотная, но я бы лучше тут жила, чем в своей коморке.
Возле постели есть окошко с короткой белой шторкой, из которого можно увидеть, как солнце уходит за горизонт. Для октября очень светло и тепло. Не помню, когда я осенью надевала черный короткий топ, который сейчас на мне.
Напротив кровати также стоят две полки: на одной лампа, будильник и два телефона, а на втором ассортимент куда интереснее: вибратор, дилдо, анальная пробка… и все секс игрушки, которые можно пожелать.
МИШЕЛЬ
Прокручиваю бокал красного вина, лежа на животе в постели и подняв ноги в пустоту. Фиби сидит на полу, сложив ноги по-турецки.
— И как ты сейчас?
Я надеялась, что хотя бы она не будет это спрашивать. Делаю глоток вина, который освежает мои легкие.
— Хорошо. Нет, лучше, чем раньше.
Фиби тянется к краю кровати, чтобы лучше разглядеть меня.
— Малышка, даже если твой брат был ужасным, горевать — это нормально.
Я закатываю глаза и опустошаю бокал.
— Я вовсе не горюю, не скорблю или что там обычно делают! Не все люди заслуживают этого. Горевать по брату, который никогда не заступался за меня? Тот, которому было выгодно, чтобы его сестру изнасиловали, лишь бы он был жив?! Который принес кучу проблем в мою жизнь? Который даже и письма решил не оставлять… хотя вряд ли бы он додумался. Патрик ни о чем не жалеет, Фиби! И скажи мне, почему я должна горевать и пускать слезу, которую он даже не заслужил! Я рада, что он мертв! Очень!
Закончив свою речь, я встаю и ставлю бокал на полку рядом с вибратором.
— Прости, малышка. Значит, ты свободна, и мы больше не поднимаем тему о твоем тупом братце, — улыбается итальянка, стоя перед моими коленями.
Я киваю и поднимаюсь, чтобы уйти. Уже поздно, а завтра нужно рано встать на репетицию.
— Я завтра приду, ты же знаешь.
Стою в дверном проеме и улыбаюсь подруге.
— Буду ждать. Спасибо.
— Адам тоже будет? — с этим вопросом подруга подходит ближе и уже знает мой ответ. — Ну переспали, ну употреблял. Уверена, этим он уже не занимается.
Не помню, когда, но я рассказала Фиб все, что было у нас с Адамом. Она, конечно, поддерживает меня, но усердно защищает его.
— Легко говорить. Кто знает, может, он и не бросил.
— Думаю, ради ребенка он должен, — заканчивает она.
Мы обнимаемся, и я целую ее в щеку. Честно, я уже задумываюсь, что гораздо менее проблематично было бы встречаться с Фиб, а не мутить непонятно что с Адамом. Но думаю, у Фиби тоже куча проблем, о которых она умалчивает. Она любит, когда ее видят жизнерадостной итальянкой, которая каждое утро понедельника делиться с жителями здания пиццей, пожелав хорошего настроения перед началом недели.
***
Спустившись на первый этаж, где, как обычно, не работает лампочка, я слышу плач. Не сразу понимаю, откуда и кто плачет, но, спустившись окончательно, вижу мальчика с красными глазами. Это сын Адама. На фотографии я его не разглядела полностью, но запомнила.
У него темные волосы, как у его матери, и карие глаза, как у отца. Невероятная смесь американской и азиатской внешности. Пухлые щечки покраснели от плача, как и глазки.
Он вытирает глаза, стоя в углу, как беспомощный зверек, и я подхожу, сажусь на колени напротив, взяв за руки.
— Малыш, что случилось? Почему ты тут и плачешь?
Мальчик всхлипывает и шепчет, показывая пальчиком в сторону их двери.
— Папа, он… не двигается… меня пугает…
Медленно поворачиваю голову в сторону их комнаты и, кажется, понимаю, что с Адамом. Он не бросил… даже ради сына. Мое сердце ревет, я так опустошена. Я хочу спасти его. Не Адама, а мальчика.
— Как тебя зовут?
Протерев глазки, он громче отвечает:
— Чарльз.
Я улыбаюсь, потому что Чарльз улыбается мне, и, поднявшись, тяну его в их квартиру, в которую мне самой страшно войти.
— Сейчас ты пойдешь в комнату и поиграешь там, хорошо? Я пока поговорю с твоим папой.
Он на удивление слушается и, когда я открываю дверь, Чарльз бегом бежит забирать игрушки с пола и отправляется в комнату, будто за ним кто-то охотится.
Я его понимаю, потому что все это время стою в ступоре от увиденного. Адам сидит на диване, не моргая, как загипнотизированный. Без понятия, сколько времени он так просидел. Я машу перед его лицом.
— Адам.
Он начинает моргать, отчего становится чуть легче. Но страх, что у него могут быть галлюцинации, меня настораживает. Вдруг он примет меня за Санни?
Взгляд устремляется на кухню. На столе лежит маленькая дорожка. Она не из тех, которыми пользовался брат. Так как Патрик кололся, а Адам пока только нюхает, но это пока. Я хочу встать и смыть в унитаз эту дурь, но не двигаюсь.
Каждый человек должен сам спасать свое тело и душу. Те, кто надеяться, что их спасут другие, будут разочарованы. Если его все это устраивает, то пожалуйста, но потом пусть никого не обвиняет, когда его лишат родительских прав.
Собираюсь уложить Адама на диван в правильной для такой ситуации позе, но его резко начинает тошнить, и он блюет на пол.
Я сразу возвращаюсь в свое детство, когда папа пришел поздно ночью весь обдолбанный и наблевал на диван. И кого, вы спросите, заставляли убирать потом все? Да, меня, но вот только я бунтовала, посылала нахер их всех и уходила ночевать к подруге. Я почти каждую ночь оставалась у нее.
Адам скрючивается от боли, и все ненужное выходит из него.
Я закатываю глаза, беру его за локоть и веду в ванную комнату. Он тяжелый и еле ходит, и я отчасти ненавижу, что помогаю ему, но как только я увидела заплаканного ребенка, который не понимал, что происходит… я тут же вспомнила себя в детстве. Когда я сама еще не понимала, что это за белый порошок в кармане у отца, а потом уже в портфеле у брата. Но потом уже все прояснилась…
Адам еще рвет в унитаз, в который он крепко вцепился. Я пока решаю открыть окна в гостиной и нахожу швабру, чтобы все убрать. Мишель, ты так быстро вернулась в прошлое, от которого долго убегала!
— Мишель — слышу я хриплый голос, и, оставив швабру, захожу в ванную.
— Чарльз.
— Он в комнате. С ним все хорошо… уже, — решаю добавить в конце я, чтобы он понял, что напугал сына.
— Можешь принести оставшееся с кухни, — пытается спокойно сказать, когда умывает лицо.
Хочу спросить зачем, но решаю принести без вопросов. Адам смывает в унитаз дурь так быстро, как и принимал ее в себя.
