class="p1">— На данный момент это все равно, что пытаться проехать через всю страну на одном баке бензина. Немного я продвинусь, но весь путь не преодолею. Даже Зак знает, что есть
когда, а не если.
— Вам страшно? — шепчу я.
— Нет. — Ее лицо расслабляется, и это успокаивает меня, но только немного.
Не знаю, почему мне страшно за нее. Просто так уж есть. Наверное, потому, что с тех пор, как мне поставили диагноз эпилепсия, я задавалась вопросом о собственной смерти. Никто не знает, сколько баков бензина у нас есть, чтобы добраться до места, где находится наша конечная цель в жизни.
— Тара ждет меня. И как бы безумно это ни звучало, моя вера в это утешает и Зака.
— Он не ревнует? Не чувствует, что Тара была любовью всей вашей жизни, а он лишь на втором месте?
Закрывая коробку с хлопьями, Сюзанна подмигивает мне.
— Я знаю, что вы молоды, но хочу выдать вам спойлер жизни. Родственные души — не единственные в своем роде. Без них мы не одиноки. Нас подпитывают многие души. Люди — взаимозаменяемые детали головоломки; мы вписываемся в более чем одно пространство. Мне подходит Тара. И я подхожу Заку. У меня не было детей. Тем не менее, я считаю, что именно так мать любит всех своих детей: одинаково, пусть и по-разному. Я люблю Зака не больше и не меньше, чем Тару. Я люблю его по-другому.
— Ну, он милый. Он рассказал мне о камнях в банке, и это… — Я качаю головой.
Ее глаза наполняют эмоции.
— Я знаю.
— Но вы… — я ухмыляюсь, пытаясь удержать ее от слез. — В вас есть творческая жилка.
— Что? Вовсе нет. — Она смеется, вытирая уголки глаз.
— Да. Есть. — Я отворачиваюсь и снова начинаю тереть раковину. — Не уверена, чем занимаюсь большинство дней, но я знаю, кто я. Я — художник… художник, который любит фотографию. Вот в чем моя истинная страсть, поэтому инстинктивно узнаю коллег-художников. Пусть вы не шьете одежду, не лепите, не рисуете и не фотографируете, как я, но вы различаете эмоции. А эмоции — невидимы. Художники берут из жизни неосязаемые вещи и придают им форму — вдыхают в них жизнь. Вы своими словами только что сделали для меня идею родственных душ осязаемой. — Я коротко смеюсь. — Знание того, что я ищу не единственную в своем роде душу, а просто родственную, избавило мое сознание от тяжкого груза.
Сьюзи несколько раз кивает.
— Но не торопитесь, — наставляет она. — Мы, женщины, склонны западать на любовь. Не цепляйтесь за нее. Даже когда Зак набрался смелости ухаживать за мной после смерти Тары, я заставила его попотеть. Даже после того, как он полностью завладел моим сердцем, я заставляла его продолжать стараться.
Промыв раковину, поворачиваюсь к ней и снова снимаю перчатки.
— То, как он смотрит на вас… — я качаю головой, — …не представляю, как это должно быть потрясающе.
Печальная улыбка растягивает ее сухие губы.
— Ммм… неописуемо. Таков Зак. Он отдается на сто десять процентов всему, что делает. Своей работе. Своим друзьям. Своему браку.
Я криво ухмыляюсь.
— Я рада, что могу дать ему больше времени, чтобы побыть с вами.
— Ну… — Она закатывает глаза. — Грязный дом не удерживает его от меня. Вы удовлетворяете его потребность в контроле и порядке, так что в некотором смысле он использует вас как продолжение себя. Зак не может меня спасти, так что он сделает всё, что в его силах. Чистый дом не даст мне ни дня больше, чем, вероятно, мне суждено прожить.
— Могу я задать вопрос… — На секунду делаю паузу.
— Спрашивайте о чем угодно.
Прикусив нижнюю губу, медленно киваю.
— Сколько времени у вас есть?
Она пожимает плечами.
— Вы можете задать вопрос, но я не могу на него ответить.
— Вам не назвали никакого предположительного срока?
— Да. Назвали. Я должна была умереть полгода назад.
— Как Сюзанна? — спрашивает Мэтт, когда я выхожу из самолета. Они с Сюзанной работали вместе.
Перекидываю сумку через плечо.
— Завершила последний курс химиотерапии.
— Это ведь хорошо?
— Ага. Хорошо.
Я не говорю ему, что мы разыграли последнюю карту. Я не говорю ему, что рак никуда не делся. Я не говорю ему, что надежда превратилась в принятие. Я никому не говорю об этом, потому что не могу произнести этого вслух.
— Передавай ей от меня привет и скажи, что я скучаю по ее чрезмерно веселой персоне.
Мои губы умудряются растянуться в небольшой улыбке, и я киваю. Это правда. Сюзанна всегда была душой компании. Быть знакомым с ней — это подарок. Любить ее — это жизнь. Прощание выпотрошит меня.
По дороге домой я покупаю букет тюльпанов цвета фуксии — ее любимых. Переступив порог, слышу доносящийся из нашей спальни гул телевизора. Сняв ботинки, мою на кухне руки, ставлю тюльпаны в ее любимую вазу из переработанного стекла и несу в спальню.
Она там.
Живая.
Это все, что мне нужно, чтобы сделать мой день.
— Капитан Хейс. — Жена улыбается со своей стороны кровати, поднятой под углом сорок пять градусов.
Мой взгляд прикован к ее глазам, пока она выключает телевизор, будто успеет нажать на кнопку до того, как я замечу, что она смотрит реалити-шоу. На голове у нее ничего — персик с прядью волос, пытающихся вернуться к жизни.
Она слишком худая.
Слишком слабая.
Слишком больная.
Но в моих глазах она всегда идеальна. Каждый раз, когда я ее вижу, мне нужно на минуту перевести дыхание и сказать сердцу угомониться, потому что невозможно не влюбляться в нее каждый раз, когда я ее вижу.
— Балуемся дрянными шоу, миссис Хейс?
— Это для меня? — Она игнорирует мой комментарий о шоу и удивляется, что я принес ей тюльпаны.
Я всегда… всегда приношу домой тюльпаны.
— Возможно. Я еще не решил. — Ставлю вазу на тумбочку и сажусь на край кровати.
— Дай мне эти губы.
Она облизывает пересохшие губы, но я уже наклоняюсь для поцелуя. Кожу всегда покалывает от того, как она проводит кончиками пальцев по моей щеке, когда я ее целую.
— Как рейсы? — спрашивает она, отстраняясь ровно настолько, чтобы перевести дыхание.
Раньше я отвечал на этот вопрос чем-то вроде: «Без тебя долго и одиноко», но мой страх и надвигающееся горе только крадут ее счастье. А у нас осталось так мало времени, что я не позволяю себе заглядывать вперед. Не позволяю чувствовать ничего, кроме настоящего момента.
— Гладко. И Мэтт
