друг.
Я отстраняюсь и опускаю взгляд, чтобы проверить, не помялась ли моя рубашка. Костюмный пиджак наброшен на вращающийся стул, обнажая белую рубашку.
— Не могу сказать того же.
Его глаза блестят, а по лицу расползается улыбка.
— Ты ничуть не изменился.
— К сожалению, ты тоже, — говорю я, проходя к своему креслу и садясь на него. — Как идут дела?
Данте знает меня как свои пять пальцев. Он знает, что я спрашиваю не о бизнесе.
— Все хорошо, — отвечает он, подтаскивая к себе мой бокал и наполняя его. — Последняя партия поступила сегодня утром, и детективы тоже.
Я скрещиваю руки.
— Интересно.
Для широкой публики Romano Enterprises владеет несколькими клубами, алкогольными брендами и отелями на трех континентах. Но за кулисами все по-другому. Мы занимаемся всем незаконным, кроме торговли женщинами и детьми.
Моя душа настолько темна, что я едва вижу свет, но причинение вреда невинным людям — это то, где я провожу черту.
Что возвращает меня к обсуждению.
— Кто предатель?
Я трачу приличные деньги на то, чтобы оградить свой бизнес от неприятностей. Если копы шныряют по моему бизнесу, это может означать только то, что есть крот, который проболтался о том, о чем не следует.
— Он не был очень хитрым, — говорит Данте, наполняет стакан, и выпивает содержимое одним глотком, затем морщится. — Я держу его там, где он должен быть. Что нам с ним делать? Выбросить или пусть страдает до тех пор, пока его тело может выдержать?
На моих губах появляется ухмылка.
— Пусть страдает столько, сколько выдержит его тело. — Мне нравится эта версия Данте, гораздо больше, чем та, которая всегда стремилась избавить гнилые души от страданий.
Смерть — это милосердие, а я милосерден настолько, насколько это возможно. И именно поэтому я люблю, чтобы мои мужчины были полной моей противоположностью.
Милосердие — это роскошь, которую могу позволить себе только я.
— Есть какие-нибудь подробности о том, кто его саботировал?
Данте покачал головой.
— Этот ублюдок молчит.
— Он молчит, потому что ты не предложил ему пощады. — В моей душе поселился мрак. — Приведи его ко мне.
Данте допивает свой напиток и уходит, чтобы привести предателя ко мне. Когда он возвращается, на мне уже надеты кольца с трехгранным черепом, вырезанные из чистого золота и достаточно острые, чтобы пронзить плоть.
Четверо моих людей втаскивают предателя. Его уже избили до синевы. Его глаза опухли, зубы окровавлены, а лицо багрово до неузнаваемости. Правая щека выпуклая, как будто он прячет в ней целое яблоко. Бедняжка.
— Ты, наверное, немного разочарован, но это тот самый крот, который настучал на нас копам, — говорит Данте, возвращаясь на вращающийся стул напротив моего стола.
— Разочарован? — Из моей груди раздается опасное хихиканье. — Похоже, тебе все еще нужен урок или два, Данте. — Если я чему-то и научился за десять лет правления итальянской мафией, так это тому, что никогда никого нельзя недооценивать.
Каждый представляет угрозу, и никому нельзя доверять.
Я киваю четырем телохранителям, которые привели его сюда, и даю им сигнал опустить его на колени. Как только он оказывается в нужном мне положении, я упираюсь локтем в свой стол из красного дерева.
— Мне нужно имя.
У этого ублюдка хватает нервов хихикать.
— У меня нет имен, чтобы дать тебе их. Если тебе нужны имена, найди их сам.
Мои ноздри вспыхивают от его явного оскорбления. Таким идиотам, как он, не хватает умения читать комнату, либо он знает, что не выйдет отсюда живым, и держится за то немногое, что у него есть. Правда, живым ему отсюда не выбраться, но, в отличие от предыдущих, я планирую сделать его уход мучительным.
— Ты только что разрушил свой единственный шанс на мирную смерть.
— Да пошел ты, Доминик, — выплевывает он, не желая сдаваться.
Я хочу похвалить его за храбрость, но тот факт, что неуместная храбрость, это просто бездумная глупость, не позволяет мне этого сделать. Я поднимаюсь со своего вращающегося стула и иду к нему, злобная улыбка украшает мое лицо.
— Я спрошу еще раз, Оливер.
Оливер. Даже его имя чертовски раздражает.
Его зрачки расширяются от страха, когда я возвышаюсь над ним. Он пытается скрыть это, но я могу поклясться, что эта дрянь прямо сейчас ссыт в штаны.
— Мне нужно имя.
Он открывает рот, но мой кулак врезается в его распухшие щеки прежде, чем он успевает излить из него больше бесполезных слов. Он падает на землю, боль наполняет его рык.
— Это позор, Оливер. Ты так быстро говоришь, но так слаб. — Я сардонически качаю головой.
Мои телохранители поднимают его на колени.
У меня в груди возникает чувство удовлетворения, когда я вижу кровь, каскадом стекающую по его щеке. Однако оно исчезает, когда я замечаю брызги крови на своей белой рубашке.
Черт, ненавижу грязь.
Опустившись на корточки, я смотрю Оливеру в глаза.
— Ты знаешь, сколько стоит эта рубашка?
Его рот дрожит, как будто он пытается что-то сказать, но не может.
— Она стоит больше, чем твоя жизнь. — Каждый мускул в моем теле вздрагивает от ярости. Меня больше бесит его кровь, забрызгавшая мою рубашку, чем его оскорбления и отказ говорить.
Вытянувшись вперед, я впечатываю кулак ему в челюсть. Последовавший за этим тошнотворный треск еще больше разжигает мой гнев. Я хватаю воротник его черной рубашки одной рукой, нанося удар за ударом по его челюсти, пока он не падает на белый мраморный пол моего кабинета, покрытый множеством порезов и синяков.
Я, спотыкаясь, поднимаюсь на ноги.
— Приберитесь здесь.
— Да, босс, — говорят телохранители. Двое из них вытаскивают почти безжизненного Оливера из кабинета, а двое других убирают часть кровавого месива с помощью "Клинекса", прежде чем найти уборщицу.
Данте смотрит на меня с восхищением.
— Ты еще не потерял хватку.
Я игнорирую его и беру свежую рюмку из мини-бара в углу офиса.
— Выясни у него все, что сможешь. Если он все еще отказывается говорить, прикончи его самым ужасным способом.
Он кивает. На мгновение между нами повисает тишина. Краем глаза я замечаю, что Данте не перестает смотреть на меня.
— Что ты планируешь делать теперь, когда ты вернулся?
Я поднимаю брови.
— Есть ли что-то, что я должен сделать?
Его горло дергается, когда он сглатывает.
— Ты скучаешь по ней, не так ли?
Мой желудок подергивается при упоминании о ней.
Она.
Я боялся этого слова каждый день на протяжении последних семи лет, и еще больше я ненавижу упоминание ее имени. Когда я впервые встретил Елену Маркони, мой мир остановился. Эмоции, были настолько чуждые, что свалили
