— Дженни? — Гаррет зовет снова, звук уже ближе. — Ты прячешься? Ты же знаешь, что я тебя уже видел, да?
Я зажмуриваю глаза, прижимаюсь к стене. Когда я прочищаю горло, я приоткрываю одно веко.
Передо мной стоит светловолосый огромный парень в точно такой же толстовке, как у меня. Его волосы растрепаны и спрятаны под бейсболкой, и в руках у него подстаканник с горячими напитками из того самого кафе, в которое я направляюсь. Чем дольше его пристальный взгляд скользит по мне, тем более явно на его лице читается недоумение.
— О, привет, Гаррет. Не заметила тебя. — Я выпрямляюсь, одергивая подол своей толстовки, и его взгляд оказывается на моих пижамных штанах. Я указываю на напитки и выдавливаю смешок. — О, и мне захватил?
Он пялится мне в глаза, хмурится, и я буквально слышу вопрос, что так и хочет слететь с его языка, «Ты в порядке?». Он, вероятно, переосмысливает свои слова, потому что чаще всего меня боится.
— Э-э, вообще-то, да, — он подпирает один стакан своим локтем, а оставшиеся два протягивает мне. — Эти для тебя.
Я смотрю на напитки, потом на него.
— Что?
— Для тебя.
— Я не… Я не понимаю.
Гаррет откашливается в свою руку.
— Я знаю, что прошлая ночь была для тебя первой, и я знаю, что сегодня… — его глаза мерцают, когда я сглатываю. — Я знаю, что сегодняшний день может быть тяжелым, поэтому я подумал… что тебе не помешает немного кофеина. Но я не знал, любишь ли ты кофе, поэтому на всякий случай купил тебе еще и горячий шоколад, — он ставит подстаканник мне на руки и гладит себя по затылку. — На нем взбитые сливки.
— Это, гм…
— Ничего особенного. Я был там и просто подумал… о кофе.
— Я люблю кофе. И горячий шоколад, — черт, у меня комок в горле. — Спасибо, Гаррет.
Его щеки расплываются во взрывной улыбке, освещающей все его лицо. Это так заразительно, что я тоже почти улыбаюсь.
— Круто. Да, круто, — он взмахивает рукой в воздухе. — Без проблем.
Гаррет неторопливо возвращается в вестибюль. Поскольку идти больше некуда, я плетусь рядом с ним.
— Итак, э-э, куда ты собиралась?
Я поднимаю напитки.
— Выпить кофе.
— В пижаме?
— Да, в пижаме. Тебя что-то не устраивает, приятель?
Широко раскрыв глаза, он мотает головой. Он колеблется перед лифтом.
— Итак, теперь, когда у тебя есть кофе, ты…?
— Возвращаюсь наверх.
— О, я тоже, — его взгляд перебегает от меня к лифту, обратно ко мне, затем на пол, и когда он останавливается на мне, мы слишком долго молчим.
— Я пойду по лестнице, — кричим мы одновременно, сталкиваясь друг с другом, когда поворачиваемся к выходу на лестницу.
— Ты собираешься подняться пешком на двадцать первый этаж?
Я ставлю руку на бедро.
— Это называется физическая активность. А ты на двадцать пятый этаж. Какое у тебя оправдание, здоровяк?
— Я боюсь лифтов, — выпаливает он, затем краснеет.
Я приподнимаю бровь.
— Правда?
— Да, ужасно, — он сглатывает, глядя в конец коридора на лестницу, а затем делает что-то странное. — О, но на самом деле… А-а-а-а, — он хватается за колено и стонет. — Я ушиб колено. Ударился, когда ходил за кофе.
— Вау. Тогда, наверное, тебе стоит воспользоваться лифтом.
— Может, это и к лучшему, — он потирает колено и шипит от притворной боли. — Думаю, я могу на денек забыть о своих страхах.
Это происходит на самом деле? Он знает, что актер из него никакой?
Когда я нажимаю кнопку, лифт открывается, и я заталкиваю Гаррета внутрь.
— Спасибо за кофе. А, Гаррет?
— Да?
— В хоккей ты играешь лучше, парниша.
* * *
Коробка в моей руке кажется незначительной рядом с экстравагантным букетом и огромным завтраком на маленьком столике — признаки того, что Картер уже побывал здесь. Я знаю, что Хэнк в любом случае оценит этот жест.
— Это моя любимая девочка?
Я иду на его усталый голос и нахожу его в кресле-качалке у окна.
— Только я. — Он улыбается, и я целую его в щеку прежде, чем сесть рядом. Перед ним прекрасный вид: высокие деревья и зелень, виднеются вершины гор, украшающие горизонт Северного Ванкувера даже посреди этой унылой осени.
— Ты моя любимая. И твоя мама. И Оливия. И Кара тоже, немного.
— Не хочу говорить тебе, Хэнк, но, если ты называешь кого-то «любимой», она должна быть важнее остальных.
Он хмурится.
— Ты знаешь, я не могу. Я люблю вас всех.
— И мы все тебя любим, — я ставлю маленькую коробочку на стол, поднимаю крышку, и в воздухе появляется сладкий запах корицы. — Я принесла тебе булочку с корицей.
Его глаза блестят, когда я разрезаю липкое месиво и одной рукой беру тарелку, а другой вилку.
— Ты моя любимая, — он указывает за наши спины. — Картер перед уходом приготовил тебе капучино.
Я нахожу еще теплую кружку и обхватываю ее руками, жадно вдыхая аромат кофе. Я улыбаюсь, глядя на коричневую сердцевину на молочной пенке. Картер любит большие, громкие жесты, но порой именно эти крошечные, едва заметные знаки внимания согревают мое сердце сильнее всего.
Следующие несколько минут мы болтаем ни о чем, и когда мы на минуту замолкаем, Хэнк бормочет:
— Сегодня восемь лет.
Я потягиваю свой капучино, пытаясь избавиться от кома в горле.
— Для тебя пятнадцать.
Он что-то крутит между пальцами, и мое сердце замирает, когда я замечаю изящное золотое кольцо с бриллиантом посередине.
— Скучаю по моей милой Ирландии каждый чертов день.
Хэнк появился рядом в худший день жизни — для нас, и для него. Ведь тогда минуло семь лет с того дня, как умерла его жена Ирландия, и в тот день умер папа. Мы благодарны Хэнку и Ирландии за то, что они спасли Картера.
Тогда на плечи моего брата легла ответственность за меня и мою маму. Как бы трудно это ни было, он с легкостью с ней справился. Мои единственные воспоминания связаны с едой, которую он заставлял нас есть; с тем, как он держал нас на руках несколько часов подряд, пока мы рыдали от того, что нашему миру пришел конец; как он отнес маму в постель, когда она окончательно устала, и лежал со мной рядом, пока мои глаза не закрылись.
На следующее утро я нашла его на диване гостиной без сознания, а в углу комнаты были незнакомые нам тогда Хэнк и Дублин. Хэнк рассказал нам, что ему приснилась его покойная жена, которая уговаривала его выйти из дома, а несколько часов спустя он в баре наткнулся на пьяного, совсем не соображающего Картера, и он остановил его от поездки домой за рулем автомобиля — от того самого действия, которое украло нашего отца.
Хэнк стал частью нашей семьи, потому что спас нас от потери еще одной ее части.
— Слишком много, — наконец шепчу я.
— Каждый день без них тянется как вечность, не так ли?
В груди у меня что-то сжимается, когда я представляю маму в этот самый момент. Я знаю, что она делает: то же, что и каждый год в этот день. На ней любимый папин свитер, потому что на нем все еще сохранился аромат его одеколона, она сжимает в руках плюшевого мишку, которого он купил ей на ярмарке во время их первого свидания. Она плачет в одиночестве, пока ее сердце вновь не откроется, чтобы впустить туда нас. Позже, сегодня вечером, когда мы будем смотреть старые видеокассеты и вспоминать совместные истории, она будет смеяться и улыбаться, но сначала ей нужно побыть одной, чтобы погоревать.
— Жить без своей второй половинки — это то, с чем не должен сталкиваться никто, — бормочет Хэнк. Он похлопывает меня по руке. — Я знаю, что тебя ждет что-то особенное, Дженни. Любовь превыше всего, вот что понимаешь, когда встречаешь родственную душу. Кто-то появляется в нашей жизни, чтобы смягчить наши острые углы. Кто-то, кто так идеально подходит нам, кто вибрирует с нами на одной частоте, кто заставляет нас сиять. А какого быть вместе? Когда вы вместе, все именно так, как и должно быть.
Я закатываю глаза, смеясь над его обещанием.
— Я никуда не спешу. Мне нравится быть независимой.
