Когда Эрик написал сочинение у Нины Лаврентьевны на тройку, Валентин Владимирович не удержался:
— Вы что! — сделал он круглые глаза и с наигранным ужасом зашептал: — Скорее исправляйте ошибки его почерком и ставьте пять. Я никому не скажу. Умеете подделывать почерк? Не умеете? Ну плохо. Пробуйте, старайтесь, а то Нонна Александровна вернётся и вас уволит.
Над Карлом Ивановичем куратор посмеивался ещё обиднее.
Одноклассники тоже поначалу допытывали: как так? Почему от всех скрывали? Даже вечно невозмутимый Олег Руденко на миг вскинул удивлённо бровь.
— А Катя тоже чья-то дочь? — на полном серьёзе спросил Ренат Шмыгов.
— Ну, естественно! Все мы чьи-то дети. И отстаньте уже от человека! — вмешивалась в такие моменты Дина, видя, как вся эта шумиха неприятна Эрику.
— Я не это имел в виду, — промямлил Ренат, но в классе больше не приставал, не желая спорить с Диной.
Эрик прекрасно понимал, что тот имел в виду. И знал, как тут оказалась Катя. А оказалась она совершенно случайно.
Тогда, в сентябре, Нонна очень не хотела, чтобы у кого-то возникли вопросы или сомнения на его счёт. Боялась даже, что кто-нибудь Эрика с ней как-то свяжет, что-то заподозрит. Вот и взяла Катю для отвода глаза, представив всё это дело некой социальной образовательной программой.
Это Эрик узнал от отца Нонны, которого своим дедом до сих пор назвать не мог, даже в мыслях. Хотя именно тот заставил Нонну взять его сюда, тот по щелчку пальцев закрыл дело Шулепова. Однако Нонну простить и принять оказалось гораздо легче.
Дина была права, когда убеждала его пойти к ней, пусть и не сразу Эрик это понял. Но когда помирился с матерью и стал общаться с Нонной, ему стало легче на душе́. Возникло ощущение, что он делает всё правильно.
Почему Нонна так поступила и кто его настоящий отец, Эрик так и не смог ни от Агаты, ни от Радзиевского добиться. Допрашивать же саму Нонну казалось сейчас очень жестоким. Даже когда всё страшное осталось позади, она ещё долго была очень слаба. Не ходила и даже в кресле передвигалась с большим трудом. Когда её выписали из больницы, мать переехала к ней. Помогала, поддерживала, ухаживала.
Эрик навещал их по выходным. И поначалу с удивлением наблюдал за их общением. Это были отношения не сиделки и больной, а двух близких людей.
Наверное, эта теплота между ними повлияла и на него. И постепенно натянутость и напряжение исчезли, а от злости и горечи и вовсе давно не осталось следа.
Единственное — возникала неловкость, когда он обращался к Нонне. Агату он, естественно, звал матерью, как иначе-то? А вот с Нонной было сложнее. Звать её по имени-отчеству, как привык, уже казалось не слишком уместным. Особенно спустя время, когда они перешли на «ты». Собственно, этим «ты» он и обходился пока.
Вряд ли бы, конечно, у него получилось так легко перейти с ней на неформальное общение, будь она такой, как прежде, — холодной, царственной и недосягаемой. Но теперь она была такая хрупкая, слабая, уязвимая. А ещё подкупало, как искренне она радовалась его приходу.
Агата жаловалась, что она нередко отказывалась делать упражнения для восстановления. А если и делала, то быстро выдыхалась и не желала прилагать усилий. Апатия была у неё. Но вот когда приходил Эрик, Нонна сразу оживала. И этого заряда хватало ещё на неделю-полторы.
В такие дни они втроём обедали, беседовали, она его спрашивала про школу, про учёбу и даже про Дину. И всё бы хорошо, но только мысль о том, кто его отец, зудела, не давая покоя.
Впрочем, из разных случайно брошенных слов и ускользающих неловких взглядов Эрик и сам сделал вывод. Не хотелось в это верить, тошно становилось, но позже его догадки всё-таки подтвердились…
Как-то раз перед самыми экзаменами он по делу заглянул в приёмную. Секретаря на месте не оказалось, но в директорской кто-то оживлённо спорил.
Так Эрик стал нечаянным свидетелем разговора между мужем Нонны и Радзиевским. Подслушивать он бы не стал, если б речь шла не о нём, но тут даже пожалел, что не зашёл немного раньше.
— Я не знаю, чего вы добиваетесь, Александр Владимирович, но я против! Категорически против! — возмущался муж Нонны. — Я и осенью, как вы помните, возражал против мальчишки, но поскольку во многом мы обязаны вам… В смысле, я понимаю, что без вашей поддержки нашей школы могло бы и не быть, поэтому не считал себя вправе вам отказать. Но сейчас… Смотрите, чем уже обернулась ваша затея. Нонна чуть не погибла! И, возможно, навсегда останется инвалидом. А вы ещё и эту женщину к себе взяли… Хотя против Агаты я ничего не имею.
Мужа Нонны Эрик видел всего пару раз. Несмотря на то, что тот теперь временно руководил пансионом, на глаза показывался он изредка, с коллективом не общался, взаимодействовал со всеми исключительно через секретаря.
— А ты что предлагаешь? — столь же громко вопрошал Радзиевский. — Чтобы я забыл, что у меня есть внук, и спокойно жил дальше? Единственный внук, заметь.
— Вы меня извините, Александр Владимирович, но вы же как-то жили без него все эти годы…
— Вот именно — как-то! Все эти годы я жил, зная, что где-то у меня растёт внук, которого я не вижу. Моя кровь…
— Не только ваша. А ещё и какого-то ублюдка, изнасиловавшего мою жену. И кому как не вам знать, что она едва смогла это пережить. Вы же поэтому его и отправили подальше, чтобы ничего ей не напоминало о том, что случилось. А теперь что?
— Поэтому отправил, да. Но сейчас думаю, что я был тогда неправ. Очень неправ. Тогда у меня не было времени на размышления, я просто хотел любой ценой помочь дочери. А возможно, надо было найти какой-то другой вариант. Всё равно ведь в итоге это не помогло…
— Почему же? Помогло! Да, она потом ещё долго лечилась, я знаю, но пришла же в себя! Сумела всё забыть и жить дальше. А будь он рядом, неизвестно, чем бы всё закончилось. Впрочем, известно. Тем же, чем сейчас, только намного раньше.
— Да брось ты городить ерунду. Ты знаешь, я люблю свою дочь больше всего на свете и готов ради неё на всё, но то, что произошло здесь, — случайность. И уж пацана в этом винить — глупо. Кадры надо было подбирать тщательнее, проверять, следить… Физрука этого ты, кстати, нанимал. В общем так, я решил и решение своё не отменю.
— Но вы ведь можете просто дать им денег, если совесть вас гложет. Много денег. И пусть уедут туда, откуда они там…
— Во-первых, ты не знаешь Агату. Не возьмёт она денег. Раньше не брала, теперь — тем более не возьмёт. Во-вторых, не хочу. Не хочу снова его потерять. Что деньги? Я могу ему дать всё, не только деньги. Я могу открыть для него любые пути, какие он пожелает. И он это получит, нравится тебе или нет. Ну а главное, Нонна… Может, когда-то она и не захотела стать ему матерью, но сейчас она его любит. И я тебе не советую давить на неё. Потому что она выберет не тебя.
На несколько секунд муж Нонны замолчал. Потом тише добавил:
— Ею движет чувство вины. Уедет он — и всё забудется.
— Не будь идиотом…
В приёмную вернулась секретарша, и Эрику пришлось уйти. Хотя главное он уже услышал. И теперь, хочешь — не хочешь, надо было как-то свыкнуться и с этой мыслью. И научится с нею жить…
75
Конец лета
— Я даже не представляла себе раньше, что можно кого-то так сильно любить, — тихо произнесла Нонна. — Так сильно, что всё остальное становится совсем не важным.
Она уже потихоньку вставала, но передвигалась ещё в коляске и из дома почти совсем не выходила, если не считать прогулки с Агатой по собственному саду. Зато гуляли они каждый вечер и подолгу почти всё лето.
Иногда к их моциону присоединялись Эрик с Диной. Но заезжали к ним нечасто. Путь всё же неблизкий, да и времени вечно не хватало. К экзаменам вот готовились, затем — выпускной. Потом родители Дины разводились. Разводились некрасиво и громко, так что Дина была только рада, когда наконец всё закончилось. А Эрик всё то время её поддерживал.
