— Я предупреждал тебя о Дейл.
Лиз сложила руки вместе на спинке скамьи и смотрела на них какое-то время. Потом посмотрела вверх, на Тома.
— Да, — сказала она. — Ты предупреждал. Ты говорил, что не надо ей предлагать мой дом. Предупреждал, что она может попытаться подавить меня и нас. Но… — Лиз замолчала и потом очень мягко сказала:
— Ты никогда не предупреждал меня, что ничего не будешь делать, чтобы остановить ее.
Том очень медленно отвернулся от кафедры и встал лицом к ней.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Лиз утвердительно кивнула.
— Я не знал, — проговорил он, — и никогда не осмеливался надеяться, что смогу полюбить кого-то так сильно. Но — полюбил. Я люблю тебя. Думаю, больше, чем когда-либо любил какую-нибудь другую женщину.
Элизабет печально сказала:
— Я верю тебе…
— Но Дейл…
— Нет, — сказала Лиз. — Нет, не Дейл. Ничего не говори больше о Дейл. Ты знаешь о дочери, Том. Ты знаешь…
Он слегка прошел вперед и встал на колени на скамейке вдали от Лиз, но лицом к ней.
— А как же Руфус?
Элизабет закрыла глаза.
— Не надо…
— Ты разобьешь ему сердце…
— И себе…
— Как ты можешь? — Том неожиданно закричал. — Как ты можешь позволить этой единственной причине оказывать на себя такое влияние?
— Это не единственная причина, — уверенно ответила Элизабет. — Она основная и накладывает отпечаток на все. И ты знаешь это. И этот отпечаток будет отражаться на будущем.
— Ты обвиняешь меня?
Лиз посмотрела на него.
— Думаю, я понимаю кое-что в твоих действиях, но думаю, что никто не может изменить положение дел, кроме тебя.
Он наклонился в ее сторону, через спинку скамьи. На лице Тома отразилась внутренняя борьба.
— Я хочу изменить положение вещей.
— Как?
— Мы переедем, сделаем то, что ты хотела — другой дом, другой город, даже заведем ребенка. Мы начнем все с начала, создадим расстояние, физическое расстояние между нами и прошлым…
Элизабет покачала головой. Она неуверенно произнесла:
— Так не получиться.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты не можешь избавиться от прошлого, просто переехав. Оно приедет вместе с тобой. Ты справишься с обстоятельствами, если только встретишься с ними лицом к лицу, бросишь им вызов, подстроишь их под себя…
— Тогда так и сделаю! — воскликнул Том, протянув к ней руки. — Я сделаю что-нибудь!
— Том, — сказала Элизабет.
— Что?
— Есть и другая причина.
Он опустил руки.
— Да?
Лиз медленно обошла вокруг скамьи, к которой прислонялась, пока не оказалась на расстоянии фута от него. Он не пытался коснуться ее. Тогда Элизабет протянула к нему обе руки, обняла, притянула к себе и легко поцеловала его в губы.
— Слишком поздно, — сказала она.
— Просто поговори со мной, — сказала Лиз.
Она лежала на раскладном диване с закрытыми глазами. Дункан поднялся и чуть-чуть подвинул занавеску, чтобы скрыть в тени ее лицо от полуденного солнца.
— О чем?
— Ни о чем, — ответила его дочь. — Ни о чем. Мне просто нужно слышать тебя, твой голос…
Дункан Браун посмотрел на нее сверху.
— Не думаю, что ты выспалась прошлой ночью. Боюсь, что кровать не очень удобная.
— Дело не в этом. Я нигде не могу спать. В этот момент я не могу спать даже на двадцати матрацах из гусиного пера. — Она открыла глаза. — Ох, папа…
— Моя дорогая доченька…
Она протянула к нему руки.
— Что я сделала неправильно?
Отец взял ее за руку и присел на край дивана.
— Ты не сделала ничего неправильного.
— Я должна…
Он накрыл ее руку своей ладонью.
— Нет. Ничего неправильного. Ты совершила поступки по незнанию или из-за нехватки опыта, но это не то, чего надо стыдиться.
Элизабет отвернулась от него к большому окну, сверкающему чистотой после того, как над ним поколдовал Шейн. Она посмотрела на высокое и широкое небо раннего лета.
— Я, конечно же, не знала о Дейл.
— Да.
— Он боится ее, — сказала Лиз, повернувшись к отцу. — Ты можешь представить себе такое? Том, ее отец, — и боится ее. Или, в конце концов, пугается того, что случится, если он воспротивится ее воли. Том думает, что ему не следует противостоять ей вместе с ее собственной разрушительной силой, в противном случае он причинит дочери вред. Он сказал мне: «Я не могу рисковать, ломая ее разум. Она — моя дочь». Вот так он и попал в ловушку. Или, может быть, сам поверил, что попал в ловушку. Как бы то ни было, — горько сказала Элизабет, — Дейл победила.
Очень мягко Дункан высвободил руку Лиз из своих ладоней и положил ее руку ей на живот.
— Знаешь, я не думаю, что дело только в Дейл. Или только в ее характере. Я не думаю, что это главная причина.
— Правда?
Он вздохнул, достав свои очки для чтения из нагрудного кармана видавшей виды рубашки, и начал задумчиво тереть большими пальцами по изгибу линз.
— Я думаю, дело может быть и в мифе о мачехах. Невидимые силы, движимые им, оказывают влияние на тебя, на Тома, — да на любого.
Элизабет повернулась на бок, положив руку под щеку.
— Расскажи мне.
— Что-то должно существовать за историей о мачехе, — сказал Дункан Браун. — Должен существовать какой-то основной страх или какая-то необходимость, чтобы так много столетий делать образ мачехи полностью отталкивающим. Полагаю, есть очевидные вещи, которые создали весь ажиотаж в обществе. Оно даже не желает мириться с явлением мачехи. Миф дополняет страдания, связанные с разводом. Может быть, вторые жены оказываются лучше первых или ставят под сомнение миф о прежней счастливой семье. Но я думаю, все намного глубже.
Элизабет ждала. Дункан надел свои очки, снял их снова, переложил в карман рубашки. Он наклонился вперед, облокотившись локтями о колени.
— Я вырос, — сказал он, — думая, что мое детство было счастливым. Я верил, и мне внушали эту веру, что твоя бабушка — прекрасная мать, удивительная женщина, что ритуалы моей жизни, которые я так любил, были такими из-за нее, благодаря ее влиянию. И только когда я стал гораздо старше, то понял: это было не так. Моя мама, которая любила общество, а мысль о двух детях и домашнем хозяйстве наводила на нее скуку, почти полностью передала мое воспитание няне Моффет. Ты помнишь няню Моффет? Теперь мне понятно, что няня была на самом деле замечательной и удивительной женщиной.
— У нее были волосы на подбородке, — сказала Элизабет.
— Которые ни в коей мере не умаляют ее восхитительность. Но когда я осознал это, когда понял, что счастливое постоянство моего детства на самом деле обязано няне Моффет, а не твоей бабушке, моей матери, то был ужасно смущен. Я отлично это помню. Мы были на каникулах, на Норфолских пустошах. Полагаю, мне было около четырнадцати, может быть, пятнадцать. Уже не ребенок, но и не взрослый. Я составил компанию своему отцу в Стиффки, где была церковь (он был страстным любителем церквей), и сидел на траве в церковном дворе. А отец рассматривал надписи на надгробных камнях. И вдруг я осознал, что размышляю над тем, что моя мать позволяла мне верить, даже поддерживала меня в моем заблуждении все эти годы, уверяя в своих материнских качествах, которых просто не существовало. Я и сейчас могу пережить этот момент заново, когда сидел там во дворе среди надгробных камней, совершенно расстроенный из-за глубочайшего предательства.
