Словом, с коммерсантами договорились, пропуск у группы уже был, и теперь экскурсантам, имеющим еще и свой транспорт, оставалось ориентироваться только на погоду. Правда, надо еще было пережить встречу Скворцова и Сухова с местным губернатором. Вернее, Сухова и Скворцова. Об этом славном мероприятии договорилась, конечно, команда Юрия Николаевича, но для усиления позиций — смешные же бывают истории — очень пригодился именно классик. Может казаться невероятным, но культура иной раз создает ауру доверительности даже вокруг больших денег.
Губернатор не то чтобы боялся Скворцова и его новых затей на своей территории, но явно опасался. Он был убежден, что спокойней жить пусть и с меньшим достатком, но с теми, с кем жить привык. Это ему стало абсолютно ясно после донесений о погранинспекции на Бердючный, где столичный олигарх раскинул свои дела. И неожиданной артиллерией, поддержавшей новые начинания Скворцова в губернии, выступил именно Сухов, которого испокон веку высоко чтили живущие на полуострове интеллигентные люди. Сам губернатор знакомство с Виктором Викторовичем считал для себя особой честью. Шестидесятники — что ж с них взять?
После дежурных приветствий в официальном кабинете, вполне радостных и трогательных, хозяин потянул их в заднюю комнатку, где уже от яств ломился стол. Везде принято и почетно выпивать с именитыми гостями. И ни один губернатор никогда не упускал случая познакомиться со знаменитостью.
Сухов сразу достал свою последнюю книжку и написал хозяину добрые слова на память. И пока растроганный губернатор пролистывал странички, любуясь посвящением, как-то ловко обосновал олигархические тенденции и идеи, поразмышлял о создании новых рабочих мест и новых налогах, которые потекут в местный бюджет. Скворцову просто некуда было вставить слово. Согласившись с экономическими доводами, губернатор, правда, намекнул на то, что не собирается отмазывать их, если речь пойдет о делах государственной важности. Тут он многозначительно посмотрел на Скворцова, но ничего не добавил и не убавил. Юрий Николаевич кивнул. В конце концов, начальник Чатки, получивший уже и книжку с автографом, и все другие материальные гарантии, дал понять, что на какое-то время закрывает глаза на новое дело. Словом, встреча прошла весьма конструктивно.
Раскланявшись с губернатором после долгих рукопожатий, Сухов, Скворцов и Вася как-то быстро оказались в местном ресторане, что находился в подвале гостиницы. Присели за столик, усыпанный хлебными крошками, которые оставили их предшественники для мышей. В зале уже буйствовали люди. А на небольшой сцене вовсю голосил вокально-инструментальный ансамбль. Картина выглядела вполне провинциальной.
— Что ж они всегда так орут? — задал риторический вопрос Сухов. — Чтоб не слышать друг друга, что ли?
— Я давно заметил, что наши люди не могут долго находиться в тишине. Нужно, чтоб все время был какой-то звук. И желательно большая группа соплеменников. Где бы ни были, тут же включают магнитофон или приемник. Вместо того чтоб Бога слушать. — В этом месте Сухов с опасением глянул на Скворцова. — А пойдемте-ка отсюда в номера. А то у людей праздник, а мы его портим своими неформатными физиономиями. У нас даже Вася еще не в танцевальной кондиции.
Они быстро перетекли в скворцовский люкс и засели там тихо и по-семейному. Юрий Николаевич не уставал восхищаться Суховым, который так ловко вызволил его, воротилу, из возможного и вполне близкого, учитывая случившихся на острове гостей, завала.
— Видишь, и я тоже могу поучаствовать в конкурсе на красноречие. — Сухов сиял.
— Не можете, Виктор Викторович. Вы давно уже все выиграли и на постаменте. До вас и не допрыгнуть.
— Ладно, Юр, только цветов не возлагай. Примета дурная. А так — разочтемся. Чего ты колготишься, словно не олигарх какой. Лучше расскажи, как тебе здесь? Ты же кое-что успел повидать.
— Ну совсем кое-что, — завилял Юрий Николаевич. — Васька, как всегда, мешала. Что сказать? Остров красив. На лыжах покатались, снег здесь другой, я такого не пробовал. Кайф. Лыжни нет, зато какая свобода в скольжении.
— Ну в этом я ничегошеньки не понимаю. А я тут был тыщу лет назад. Странный такой городок вечной радости. Здесь ведь даже обычные горы по-другому называются. Вулканы, сопки. Хотя какие же они обычные. Ну за то, что все мы сюда добрались, и нам всем хорошо.
— А скажите, Виктор Викторович, — начала Вася допрос с пристрастием, — ведь здесь же есть в воздухе такая странная магнитная энергия, магнитное поле, что ли? Просто оно очень сильное и большое, потому что вулканов тут очень много и все они работают. На нашу психику. Поэтому здесь все так счастливы. Вы чувствуете?
— Особенно когда не делаешь ни хрена, — вставил Юрий Николаевич.
— А ты, Скворцов, всегда все испортишь всякой ерундой.
— Не волнуйся — жизнь испорчу, а старость украшу, — пошутил он.
— Хватит бодаться. Как дети, честное слово. Про магнитную энергию я не знаю. Это надо у вулканологов спросить. Меня другое занимает. Любопытно вот что — если про энергию и поля. — Сухову понравилась эта тема. — Действительно, бывает, что вдруг образуется какое-то поле деятельности, и туда более чем подсознательно устремляется человеческий гений. Так в разные времена осваивались месторождения. Ведь это и по вашей части, Юрий Николаевич? Место-рождения. Которые, по-видимому, носят онтологический характер. Так возникла музыка — вдруг на рубеже семнадцатого — восемнадцатого веков. Открыли и стали тут же музыку писать, насколько она сразу в голову приходила. Вивальди, Бах. Про Моцарта все известно — такое количество произведений человек написать не способен. И это вовсе не трудолюбие. Значит, это место-рождение. И сложно представить, что от Вивальди и Баха до Моцарта все укладывается меньше, чем в век.
Так же, кстати, произошла и русская литература — в традиционном классическом понимании, от Пушкина до Блока. Это тоже едва сто лет — и все уже написано. Настолько написано, что пора и революцию делать, чтобы открывать новые поля для описания и для освоения.
Получается так, что к определенному моменту некое это поле деятельности открывается как место-рождение. — Помолчав, Сухов продолжил: — Есть, кстати, еще такая странная логика, существующая на уровне метафоры, очень уже устаревшая и одряхлевшая, — век молодой и век старый. По крайней мере, на нашем опыте, более обозримом — восемнадцатого, девятнадцатого, двадцатого веков мы это можем проследить.
— И что, — получается, что Пушкин молодой, а Достоевский — старый? — заинтересовалась Вася. — Серебряный век тогда — молодой, а кто же был старый в двадцатом?
