Таня не сопротивлялась. Нет, это вовсе не была своеобразная благодарность за дорогие подарки. Сегодня это было нечто иное. В этот день ей впервые за последние два года удалось полностью расслабиться, освободить голову от тяжелых воспоминаний, от мыслей о мести. Она снова была той Таней трехлетней давности, которая уже почти любила мужа, которая была вполне довольна своей семейной жизнью, своей судьбой, которая вполне искренне считала, что ее практически насильное замужество действительно было на благо ей, которая была уже благодарна подругам и матери за то, что не позволили ей пройти мимо счастья.
Таня с видимым удовольствием, откинув назад голову, устроилась на Вовиных руках, когда он уносил ее из банкетного зала, с не меньшим удовольствием позволила уложить себя на кровать. Когда Дрибница дрожащими руками начал стаскивать с нее блузку, она не сопротивлялась, только смотрела на него из под пушистых ресниц чуть нахальным, вызывающим взглядом. Когда же с блузкой было покончено и Володя начал жадно ласкать губами ее тело, выгнулась навстречу его ласкам, глаза ее закрылись и она издала странный звук, нечто среднее между вздохом облегчения и стоном страсти. Впервые за последние два года Дрибница ласкал не резиновую копию жены, а Таню, самую настоящую Таню, ту, что открыла для него мир чувственной любви. Не грязного секса, какой он знал с Любкой, не платонической любви, которой он любил когда-то Таню, а той плотской, когда разрешено все, когда можно исполнить наяву любые бредовые идеи и фантазии и никому не будет стыдно за их воплощение, даже Вове с его дурацкими патриархальными принципами, даже он после многочисленных опытов и упражнений считал эту любовь самой чистой, высокой и правильной. Таня снова была самой пылкой любовницей, которую только мог вообразить Вова со своим минимальным сексуальным опытом. Она не была больше Снежной королевой, проснулась, наконец, его спящая красавица! Танино тело бурно отзывалось на каждое его прикосновение, ее била крупная дрожь нетерпения, она теперь не просто позволяла Володе ласкать себя, но и сама охотно ласкала его, наслаждаясь обоюдностью процесса. Она жадно целовала его тело жаркими губами, словно голодный младенец набрасывается на материнскую грудь. И аленький цветочек дрожал и плакал от каждого прикосновения Володиных пальцев, от ритмичных вибраций его языка. Таня уже не вздыхала, она откровенно стонала от наслаждения, упивалась любовью…
Когда же ласки достигли апогея, когда Вова зачастил, вбивая себя без остатка в сладкое Танино лоно, сладострастные стоны вдруг сменились страшным, истеричным криком:
— Неееееет!!! Нет!!! Ненавииижуууууууу…
Вова до утра пытался успокоить ее. Он вновь ласкал, целовал, и снова и снова цветочек раскрывался гостеприимно, принимал дорогого гостя с видимым удовольствием, но каждый раз в самый ответственный момент срывался страшный крик с Таниных уст:
— Ненавижу! — и плакала, плакала горько и неутешно…
Когда поздним утром Таня проснулась от пристального Вовиного взгляда, вложившего в этот взгляд всю свою бесконечную любовь и нежность, она сказала:
— Я никогда не прощу тебя, Вова, — сказала тихо, но твердо, а в голосе слышалось такое сожаление, словно непрощение ее — наказание не столько для Дрибницы, сколько для нее самой. — Ты такой дурак, Дрибница, какой же ты дурак! Что ты наделал?!!
Она уткнулась лицом в подушку и горько, совершенно по-детски заплакала. Вова бросился утешать ее, шептать слова любви и в который уж раз просить прощения, при этом нежно, но настойчиво поглаживая обнаженные Танины плечи. Таня не пыталась увернуться от его ласк, не сбрасывала Володины руки со своих плеч, только вздрагивала тихонько то ли от слез, то ли от его прикосновений. Она была такой теплой и розовой со сна, такой аппетитной, и еще больше, чем когда либо, похожа была на ребенка — без макияжа, с чуть припухшими глазами, с нежными персиковыми щечками, — что Дрибница в одно мгновение почувствовал себя в полной боевой готовности, словно не было ночи любви, словно совершенно не утомился этой бессонной ночью, не насытился прекрасной своей девочкой. Таня перестала причитать, с видимым удовольствием принимала ласки и с явным нетерпением ожидала продолжения. И тем не менее это была уже другая Таня, не ночная, страстная и ненасытная, и не та, которая изводила его холодностью последние годы. Эта Таня не была холодной, но и пылкой тоже не была. Она хотела секса, охотно позволяла Дрибнице ласкать себя, но не отвечала на ласки, а лишь раскинулась на постели, готовая принять его, но ни одним своим движением не выказывала желания. Она не целовала его, не прикасалась нежно тонкими своими пальчиками, она лишь жаждала удовольствия для себя…
На сей раз сладкое мгновение страсти не было омрачено ее трагическим криком. Но потом, когда Вова, полный неги, раскинулся рядом с ней в счастливом блаженстве, наслаждаясь теплом Таниного тела, она сказала как-то буднично, без особого выражения, без ненависти в голосе, а от того еще более страшно:
— Ты дурак, Дрибница… Ты такой дурак. Чего тебе не хватало? Тебе было плохо со мной? Я ведь тебя уже почти любила… А может, и не почти, может, по-настоящему любила. Не знаю, уже не помню, что я к тебе чувствовала. По крайней мере, я считала себя вполне счастливой, мне было хорошо с тобой. А ты все испортил. Так глупо, так бестолково… Зачем ты все испортил, Вова? Зачем?
Дрибнице ничего не оставалось, как поцеловать ее плечо и сказать очередное:
— Прости…
— Нет, Вов, никогда я тебя не прощу… Пожалуй, и хотела бы, да не смогу. Мне было очень хорошо сегодня ночью. Нет, мне было БЫ очень хорошо сегодня ночью… Было бы… Если бы не все то, что стоит между нами. Я не смогу тебя простить. Я не смогу вновь полюбить тебя. Теперь я умею только ненавидеть. Тебя, мать, Симу, Луизу, Серегу… Всех вас ненавижу. Тебя — за то, что ты сделал, остальных — за то, что ничего не сделали. Они ведь видели, что происходит, знали, что ты болен, что ревность твоя абсолютно беспочвенна. Но ничего не сделали… И я умерла. Меня больше нет, Вова, меня уже давно нет… Ты убил меня. Убил вместе с нашим ребенком. Теперь мне ничего не остается, как убить тебя. Я убью тебя, Вова, я тебя убью. Моя месть тебя убьет, ведь меня уже нет. Я ненавижу тебя…
Пустые сухие глаза смотрели в потолок, словно в синее небо. А из Вовиных глаз потянулись две сдержанные мужские слезинки. Да, да, это он во всем виноват, он убил Таню и нет ему прощения…
***
Таня сидела за столом в рабочем кабинете и проглядывала квартальные финансовые отчеты. Худой находился у окна за ее спиной, еще двое качков несли вахту у двери снаружи. Таня, погруженная в мир цифр, не услышала тяжелых шагов, и дернулась, как от испуга, когда Худой обхватил ее требовательно сзади и уткнулся носом в ее макушку.
