— А теперь сладкое, — объявил отец; его тарелка осталась почти нетронутой. — Немножко напоминает «ангельское наслаждение». Такой легкий заварной крем. Помнишь? Ты его очень любил. Со вкусом манго или гуано. Или со вкусом лайма и красной сливы «Виктория».
— Со вкусом не гуано, а гуавы.
— Верно, верно. А это новый десерт. За всем не уследишь. Состав то и дело меняется. А эти мятные конфеты я купил твоей маме на годовщину нашей свадьбы, — он указал на коробку, стоявшую на каминной полке. — Она их почти и не пробовала.
— Распробует, когда выйдет из больницы, — заверил Джек.
Его вдруг бросило в пот. Хотя на улице даже не начинало смеркаться, в кухне горела неоновая лампа: окно выходит на север, и дневного света здесь всегда не хватает. Выкупив дом у местной власти, родители сменили на стенах кафель. На каждой плитке — сильно увеличенное изображение крышечки с гофрированным краем от бутылки «швепса». Смелый выбор, подумал Джек, почти в духе Уорхола[98]. Никаких признаков того, что в доме живет слепой человек.
— Знаешь, папа, мне кажется, дела у мамы идут на лад.
— Пожалуй, если учесть, что с ней стряслось, — ответил отец, отправляя в рот очередную порцию крема. Джек силился вспомнить, сколько отцу лет. То ли семьдесят пять, то ли семьдесят семь… На стене, как раз позади отцовской головы, кривовато висит выцветший табель Джека за восьмой класс. Они, видимо, собираются вставить в рамки и развесить все его школьные регалии. «Нам за тобой не поспеть», — шутливо говаривала мать.
— Пока остается только ждать, — сказал Джек, стараясь отделаться от навязчивого видения — мать летит из окна, и ее тело, ударившись о крышу пристройки, шлепается на плитки двора.
— Да уж, тут ничего не поделаешь.
Где-то в доме задребезжал звонок. Отец, большой любитель технических новинок, завел себе радиотелефон и (в точности как сын) забывает его в самых неожиданных местах. Сообща они отыскали трубку в гостиной, под папкой «Радио таймс», на считаные секунды опередив автоответчик. Каждый звонок мог обернуться погребальным звоном, и оба нервничали. Оказалось, звонит Милли.
— Здравствуй, дорогая! — произнес отец.
Джек ловил едва слышные модуляции ее голоса. Милли говорила все, что подобает в таких случаях. Гостиная крохотная — если раскинуть руки, даже не распрямляя пальцев, достанешь до стен; у любимой охотничьей лошади Ричарда Дюкрейна стойло примерно того же размера. Да весь родительский дом свободно уместился бы в любом из огромных буфетов эпохи Тюдоров, что стоят в Уодхэмптон-Холле. Кстати, они с Милли должны ехать туда на выходные. Джек внутренне обрадовался: очень хотелось передохнуть, насладиться зрелищем буйной зелени. Несколько минут спустя отец протянул ему трубку.
— Привет, Джек, — деловито сказала Милли; видимо, еще не отошла от поездки в Кендал. — Твой папа рассказал мне последние новости про Мойну. Они радуют. На автоответчике тебе оставили странное послание.
— Мне?!
— Тебе, тебе. Я прослушивала сообщения, и оно было среди прочих. Какая-то женщина, похоже, твоя знакомая. Постой, я где-то записала… Черт! Не могу найти ту бумажку. Имя шикарное, то ли Карен, то ли Кристина, а может, даже Зантея. Извини. Я устала нечеловечески. В поездах полный кошмар.
— Да ладно. Я такой не знаю.
— А она тебя знает. Говорит, ты должен ей позвонить как можно скорее. А, вот, нашла. Кай-ия. Память у меня совсем ни к черту. Даже близко не похоже на Зантею. Вот она, старость. Кай-ия. Правильно я записала или нет — одному Богу ведомо.
— Не важно. — Джек старался говорить вяло и безразлично, как Дастин Хоффман в фильме «Выпускник», но у него физически перехватило горло. — Это все? Извини, в больнице надышался черт-те чего. И духота там жуткая.
— Тебе знакома какая-нибудь Кайия?
Джек, словно размышляя, поднял глаза к потолку: полистироловые плитки, как в мелкотравчатой конторе. Они крайне огнеопасны. И вдобавок токсичны. Теперь, скорее всего, запрещены.
— Что-то не припомню, — наконец, вымолвил он. Заготовленный двойной блеф поблек и стерся из памяти, словно неудачный набросок.
— Может, из Эстонии?
— Из Эстонии?
— Она сказала, что звонит Каийя из Эстонии. Звучит очень романтично.
— Да там всех подряд зовут Кайя, — брякнул Джек, вовсе не уверенный в правоте своих слов — Кайя была единственной Кайей, с которой он там познакомился.
— Хорошо сказано. Ты имеешь в виду всех красоток, о которых Эдвард нам уши прожужжал?
— Уши прожужжал?
— У тебя, видно, развилась избирательная глухота. Так дать тебе номер ее мобильника?
— Ну, давай. — Джек для убедительности пошуршал лежавшей на кофейном столике «Дейли мейл» с огромным черным заголовком УЖАС; нутро Джека отозвалось на него нервной дрожью. — Вот, нашел ручку. Диктуй.
Отец смотрел на него в полном недоумении:
— Тебе нужна ручка?
— Все в порядке, папа. Доедай десерт. Нет, это я папе. Давай, диктуй.
Милли продиктовала номер Кайи. Я же сам все угробил, думал Джек; надо было сразу с ней связаться. Первым нанести удар. А не сидеть сиднем, как последний болван, и не ждать у моря погоды. Краска стыда заливала лицо, по телу текли ручейки пота. Он небрежно изобразил, будто записывает пальцем цифры номера.
— Отлично. Бог знает, что ей нужно.
Повисла пауза. Куда вдруг делись его природная изобретательность и находчивость? Осталась одна голая, жесткая суть, которую ничем не прикроешь.
— Может быть, она хочет тебя вернуть, — грустно проговорила Милли.
— Милл! Умо-ля-а-ю! Я же еще тогда тебе объяснял: все свободное время я либо осматривал эстонские церкви и прочие достопримечательности, либо бродил по болотам. Мне в голову не приходило завести, — он понизил голос, — интрижку.
Джек поднял глаза к висевшему над электрокамином зеркалу и ужаснулся: вид у него был полубезумный.
— Надеюсь, Джек, ты говоришь правду и ничего от меня не скрываешь.
— Прошло целых шесть лет. Может быть, это какая-нибудь студентка, с которой я разговорился в музее или еще где-нибудь. Как ты, наверно, догадываешься, с кое-какими людьми я там все же общался.
— Зачем этот враждебный тон?
— Ничуть не враждебный, просто все это представляется мне полной нелепицей.
Нелепица… Он стал пользоваться любимыми словечками матери. Возвращается в прошлое. Что дальше? Начнет сосать большой палец после псевдоангельского десерта?
— Ну, будь здоров, — чуть помолчав, сказала Милли.
— Ага, ты тоже, Милл, будь здорова.
