Жозефина высадила Ифигению перед домом и поехала ставить машину в подземный гараж, моля небеса оградить ее от неприятных встреч. С тех пор, как на нее напали, она боялась парковок.
Жинетт варила утренний кофе, когда в дверь постучали. Она заколебалась: прервать процесс и бежать открывать? Постояв секунду с туркой в руке, она решила, что процесс важнее таинственного гостя. Если кофе будет испорчен, у Рене на весь день испортится настроение. Из него слова не вытянешь, пока он не выпьет две чашки и не сжует три бутерброда из свежайшего хлеба, который сын булочника клал им на порог по дороге в школу. Жинетт за это давала ему монетку.
— А ты знаешь, — бранился Рене, — сколько стоил батон, когда мы здесь поселились, в семидесятом году? Один франк. А сейчас евро десять! Да еще комиссионные пацану… Мы едим самый дорогой хлеб в мире!
В те дни, когда мальчик не ходил в школу, она надевала пальто прямо на ночную рубашку и спускалась в булочную, выстаивала очередь. Ведь Рене — ее мужчина. Ее любимый и желанный мужчина. Они встретились, когда ей было двадцать. Она была на подпевке у Патрисии Карли[77], он монтировал декорации. Плечистый и стройный, лысый, как бильярдный шар, он был немногословен, но глаза его рассказывали илиады и одиссеи. Всегда готов и подраться, и посмеяться, безмятежен, как все люди, с рождения знающие, чего хотят и кем станут; в один прекрасный вечер он ухватил ее за талию и с тех пор не отпускал. Тридцать лет совместной жизни — но она и теперь трепетала в его объятиях. Рене, счастье ее ненаглядное! Лежа он умел дарить наслаждение, а стоя вызывал невольное уважение. Нежный и предупредительный, суровый и немногословный — именно такой, как ей нравилось. Больше тридцати лет они жили в квартирке над складом, которую им щедро предоставил Марсель в тот самый день, когда нанял Рене на работу в качестве «ну мы потом посмотрим, как будет называться ваша должность…». Сказано — сделано: они больше не обсуждали этот вопрос, но Марсель регулярно поднимал зарплату в зависимости от роста квартплаты, налогов и цен на свежий хлеб. Так и детей вырастили: Джонни, Эдди и Сильви. Как только дети встали на ноги, Марсель вовлек в работу на складе и Жинетт. Она отвечала за прием и отгрузку товара. И время летело год за годом, так что Жинетт не успевала оглянуться.
В дверь снова постучали.
— Одну минуточку! — закричала она, не сводя глаз с коричневой шапки над туркой.
— Не спеши! Это всего лишь я! — ответил голос Марселя.
Марсель? Что его принесло в такую рань?
— Что случилось? Ты забыл ключи от кабинета?
— Мне надо с тобой поговорить!
— Иду-иду, — повторила Жинетт, — буквально секундочку!
Она выключила плиту, сняла турку, взяла полотенце и вытерла руки.
— Предупреждаю, я еще в халате! — объявила она, прежде чем открыть.
— Мне наплевать! Хоть в стрингах, какая разница!
Жинетт открыла, и вошел Марсель с Младшим на пузе.
— Вот уж визит так визит! Два Гробза на пороге! — воскликнула Жинетт, приглашая Марселя войти.
— Ой, Жинетт, беда какая, — забубнил Марсель, — такой у нас ужас! Накрыло нас по полной! Что делать, ума не приложу…
— Может, начнешь с начала? А то я ничего не понимаю!
Марсель сел, вытащил Младшего из «кенгуру», посадил на колени и, отломив кусочек хлеба, сунул малышу в рот.
— Давай, сынок, поработай зубками, а я пока поговорю с Жинетт…
— Сколько твоему красавчику стукнуло?
— Скоро годик!
— Скажи-ка, а выглядит куда старше! Крупный какой парень! А что это ты его на работу приволок?
— Ой, и не говори! И не говори!
Вне себя от отчаяния он раскачивался на стуле. Небритый, на лацкане пиджака жирное пятно.
— Нет уж, давай именно что говори.
Он с унылым видом произнес:
— Помнишь, какой я был счастливый, когда мы с Жозианой последний раз ужинали у вас?
— Перед Рождеством? Да ты прямо светился! Хоть загорай!
— Я лопался от счастья, оно у меня изо всех дыр перло! Приходил по утрам в контору и просил Рене ущипнуть меня за ухо, хотел убедиться, что не сплю…
— А еще думал поставить детское креслице у себя кабинете, чтобы вводить малыша в курс дела!
— Хорошее было время, мы были счастливы. А теперь…
— А теперь вас и не видно. Как в воду канули…
Он беспомощно развел руками. Закрыл глаза. Вздохнул. Младший чуть не соскользнул у него с колен, он подхватил его и стал тискать. Мял круглый животик малыша мощными, заросшими рыжей шерстью руками, а тот терпел, болезненно скривив мордочку.
— Хватит, Марсель, он же не пластилиновый!
Марсель ослабил хватку. Младший вздохнул с облегчением и протянул руку Жинетт, благодаря ее за заступничество.
— Ты видел? — ошеломленно воскликнула Жинетт.
— Да знаю я, что он гений! Но скоро будет всего-навсего несчастным сиротой.
— Что-то с Жозианой? Она больна?
— Да у нее такая болезнь, что хуже не бывает: она как будто тонет во тьме. А с этим, красавица моя, ничего не поделаешь!
— Да ладно, — отмахнулась Жинетт. — Это послеродовая депрессия. У всех женщин бывает. Оправится!
— Да нет, все гораздо хуже!
Он придвинулся к ней и прошептал:
— А Рене где?
— Одевается. А что?
— То, что я хочу тебе сказать, должно остаться между нами. Ни в коем случае не говори ему.
— Скрыть что-то от Рене? — поразилась Жинетт. — Нет, у меня не получится. Храни свой секрет, я буду хранить своего мужа!
Марсель помрачнел. Снова вцепился в Младшего. Жинетт отняла у него ребенка.
— Отдай, ты ему печенку выдавишь!
Марсель тяжело оперся локтями на стол.
— Я на пределе. Не могу больше! Мы были так счастливы! Так счастливы!
Он весь дрожал, чесал голову, кусал руку. Стул стонал под его весом. Жинетт кружила по комнате с младенцем. Она давно не держала на руках малышей и разволновалась. Ее нежность к Марселю Младшему невольно распространилась и на Марселя Старшего, добряка Марселя, который грыз ногти и покрылся крупными каплями пота.
— Да ты сам болен, скажу я тебе! — заметила Жинетт, когда Марсель еще и побагровел.
— Я-то просто расстроен, а вот Жозиана… Если бы ты ее видела! Белее мела! Чистый призрак! Скоро взлетит прямиком на небеса.
Он весь обмяк и наконец разрыдался.
— Не могу больше, места себе не нахожу! Брожу по квартире, как старый олень посреди вырубленного леса. Не трублю призывно, а вою от тоски, совсем стал тряпкой. Я уже не вижу, что подписываю, как меня зовут-то едва помню, не сплю, не ем, отощал весь! От меня разит бедой. ПОТОМУ ЧТО БЕДА ВОШЛА В ДОМ!
Он приподнялся на локтях и буквально ревел. В этот момент в кухню вошел Рене — и от удивления даже ругнулся.
