Ознакомительная версия.
– Инна хочет ехать? – перебил Иван.
– А ты как думаешь? – пожала плечами Лида. – В космос, что ли, она хочет летать? Нормальная девка, не в папу пошла.
Хотя он сам только что думал о дочке почти такими же словами – что она нормальная, как все, и пошла не в него, – Лидины слова все-таки отдались в нем какой-то неожиданной болью; он заставил себя не думать об Инне. Конечно, ей будет лучше в Америке. Потому что… Да по всему ей будет там лучше! Ему и самому, может, было бы лучше в Америке, если бы ему могло быть хорошо хоть где-нибудь на Земле. Но ему было хорошо только в космосе и в детстве. Детство кончилось, значит, теперь только в космосе.
– Подай на развод сама, а? – попросил он. – И скажи, когда прийти. Я приду.
– А я уже подала, – сообщила Лида. – Пока ты в Черногории восстанавливался. Через неделю, наверное, вызовут. Говорят, осенью мало разводятся, очередь небольшая.
Шевардин не понял, как связано количество разводов со временем года – что это, род сезонного обострения? – но расспрашивать об этом не стал.
– Я поеду, – сказал он, застегивая куртку. – Позвони, скажи, куда прийти. И вообще, что от меня нужно.
– Я тебя когда-то любила, – вдруг сказала Лида. – Дух захватывало, так любила. А ты меня обманул, Шевардин. И любовь мою грубо растоптал.
Она говорила правду. Ее правда – про грубо растоптанную любовь – звучала, может быть, пошло, но от этого не переставала быть правдой. Иван отвел глаза от ее прекрасных глаз и вышел из кухни.
Он здесь вырос, он был здесь счастлив, и именно поэтому он не любил сюда приезжать.
В одну и ту же реку войти невозможно даже дважды, а в один и тот же двор – пожалуйста, хоть сто раз. Только вот контраст между ним, мальчишкой со сверкающими глазами, который когда-то вбегал в этот двор после школы, предвкушая, что еще успеет сотворить за длинный-длинный, уже свободный от уроков день, и между ним теперешним – вот этим не слишком молодым мужчиной, который осторожно, чтобы не поцарапать, втискивает машину на свободное местечко у мусорного контейнера и медленно поднимается по широкой лестнице парадного к себе на второй этаж, и никакого блеска в его глазах нет, – этот контраст был таким разительным, что осознавать его в каждый приезд сюда было нелегко.
Но теперь, пожалуй, надо было просто не обращать на все это внимания. Потому что придется, наверное, перебраться пока в пустую родительскую квартиру, и неизвестно, на сколько: подала Лида только на развод или уже и на визу, Иван не знал.
Когда ему было десять лет, папа рассказал, что они живут в той самой квартире, в которой много лет назад умер архитектор Шехтель. Ваня, конечно, понятия не имел о том, кто это такой, и тогда папа повел его по Тверскому бульвару к Никитским воротам и показал дом, который был так бесспорно, так утонченно красив, что не почувствовать этого было невозможно. Ваня и почувствовал это сразу, и дом сразу поразил его воображение. Он даже удивился: как это раньше его не замечал, ведь сто раз проходил мимо, когда гулял с мамой!
– Видишь, над входом цветы? – Папа кивнул на тонкий, словно одним движением сделанный рисунок. – Это ирисы. Их в начале века очень любили. Видимо, потому что увядание чувствуется в них сразу же, как только они зацветают. А внутри там есть лестница, похожая на волну.
– Это Шехтеля дом? – спросил Ваня.
– Это был дом купца Рябушинского. Шехтель его построил. И еще Ярославский вокзал, и многое другое. А его дом у него после революции отобрали, как, впрочем, и у Рябушинского. И поселили Шехтеля в коммуналку, которая тогда была в нашей квартире.
– Почему? – не понял Ваня.
– Потому что к власти тогда пришли люди, для которых слово «порядочность» было пустым звуком. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше.
– Что порядочность – не пустой звук? – уточнил Ваня.
Папа улыбнулся.
– Ты убираешь звенья из цепочки. Но, в общем, да. Если, увидев построенный Шехтелем дом, ты поймешь именно это, я буду рад.
Он часто показывал окрестные дома, к которым Ваня привык настолько, что уже и не замечал их, и рассказывал какие-нибудь необыкновенные истории. Что в маленьком доме, стоящем рядом с их большим домом, когда-то жил Чехов, который написал «Каштанку» и «Белолобого». И что в этом доме у него жил настоящий мангуст, которого он привез из Индии. А потом мангуста повезли за город, в Мелихово, и он убежал в лес. И, наверное, умер, потому что привык ведь жить в тепле.
– Может, и не умер, – мрачно сказал Ваня. Он рассердился на писателя Чехова, который не уследил за мангустом, наверное, таким же умным и отважным, как Рикки-Тикки-Тави из недавно прочитанной книжки. – Может, он к холодам привык. Белки же холодов не боятся. А у него шерсть еще теплее, чем у белок.
Были дома непонятные и какие-то… тревожные – как старый дом на улице Медведева, где жила в мезонине девушка по фамилии Денисьева.
Папа сказал, что сюда ездил к ней поэт Тютчев, что он был в нее влюблен, но жениться на ней не мог и очень этим мучился.
– Раз мучился, то взял бы и женился, – пожал плечами Ваня. – Сам виноват!
– Слишком много обстоятельств тому препятствовали. – На этот раз папа улыбнулся невесело. – И он слишком поддавался обстоятельствам. Хотя, наверное, ты прав: взял бы и женился. А что он сам виноват, в этом ты прав точно. Тогда это была не улица Медведева, а Старопименовский переулок.
Ване показалось, что папа специально перевел разговор на название переулка. Но он даже обрадовался этому: что-то встревожило его в папиных интонациях, когда тот заговорил о Тютчеве.
И все-таки, несмотря на все папины рассказы, Ваня не испытывал к старинным домам робкого почтения. В каждом из этих домов были чердаки и были подвалы, которые он излазил вдоль и поперек. На чердаках лежало множество никому не нужных вещей, и он мечтал найти среди этих вещей клад, только настоящий – старинные дублоны, например. Или, еще лучше, мушкетерские шпаги. Хотя откуда бы мушкетерским шпагам взяться на московских чердаках? Но об этом он не задумывался. А подвалы состояли из множества запутанных ходов и были похожи на древние подземелья, бродить по которым было весело и опасно.
Но, конечно, не все ближние дома были такие старые. Рядом с домом Денисьевой, например, стояла Ванина школа, которой ни Тютчев, ни Шехтель, ни живший совсем рядом, в Воротниковском переулке, друг Пушкина Нащокин никогда и не видели, потому что ее построили уже после революции.
– Твоя школа описана в романе «Два капитана», – сказал папа. – Станешь постарше, прочитаешь.
Конечно, Ваня не стал дожидаться, когда станет постарше, а прочитал роман «Два капитана» на следующий же день. Он даже стихи Тютчева прочитал, потому что о нем рассказывал папа. А уж эту-то необыкновенную книгу!.. Точнее было сказать, что он прочитал ее не на следующий день, а на следующие день и ночь: мама не сумела отобрать у него «Двух капитанов», даже когда сама уже ложилась спать. Впрочем, она и не особенно старалась отбирать. Ее пугало, что мальчик слишком много времени проводит на улице, и она радовалась, когда он был занят чем-нибудь менее опасным, нежели изобретение взрывных смесей или сражения на деревянных мечах, и жалела только, что он проглатывает книги чересчур быстро.
Ознакомительная версия.
