— Что — у вас?..
— Записано на диктофон, — спокойно повторил он.
Я почувствовала себя так, будто мне нанесли удар в солнечное сплетение.
— Вы что, записывали наш разговор?
— Да.
— С того момента как я взяла трубку?
— Именно, — без тени стыда подтвердил он.
— Но… это незаконно.
— Отнюдь. Вам разве не доводилось слышать автоматический голос, который сообщает вам, что разговор будет записан с целью обучения и так далее?
У меня буквально отвисла челюсть в немом протесте.
— Они предупреждают сначала. И человек знает, что разговор записывается. Они не записывают его тайно, как сделали вы, Даррен, словно второсортный шпион-дилетант.
— Можете оскорблять меня сколько угодно, — беззаботно произнес он, — но это не было незаконно.
— Но хотя бы с моральной точки зрения! Это… низко.
— Я все всегда записываю на пленку. Я записал все, что вы сказали.
— Нет, не все. У вас диктофон был выключен первые двадцать минут интервью. Вы включили его только потом, я же видела.
— Я записывал все, — повторил он. — Чтобы потом не возникало споров.
— Но я не… понимаю, я… ах… понятно, — пробормотала я. — У вас работал другой диктофон. — Он молчал. — В кармане или в сумке. Как… подло! — Он не отвечал. — Но ведь первая часть нашего разговора не предназначалась для записи. Мы обсуждали это, и вы заверили меня, что разговор будет без записи, вы помните?
— Не существует такой вещи, как «разговор без записи», — самодовольно сказал он.
Я сидела разинув рот.
— Если у вас имеются хотя бы какие-то представления о морали, то такая вещь существует. Повторяю вам, я не говорила, что я «тяжелый человек с запросами», — я сказала, что это вранье таблоидов. Как не говорила я и того, что… — я схватила газету, — «плохо обращалась» с Ником… «третировала его» и так далее. Я сказала, что это таблоиды выставили события именно таким образом. А вы самовольно приписали эти цитаты мне… чтобы… чтобы… показать, что я виню себя в уходе мужа.
— Но вы вините себя. Разве нет?
— Нет, не виню, не виню, я…
— Было очевидно, что вините. Я видел, что вам неудобно это обсуждать, и моя задача как журналиста — отобразить свое видение. Мне жаль, что статья вам не понравилась, но, поскольку мы оба занятые люди, могу я предложить закончить наш разговор?
— Нет, не можете, Даррен, потому что я еще не закон…
В трубке слышались короткие гудки.
Моя попытка исправить ситуацию со статьей оказалась неудачной. Какой наивной я была, полагая, что общаться с широкополосной газетой лучше, чем с таблоидом! Оказалось, что это еще хуже.
— Даже в «Уорлд ньюс»[59] проявили бы больше гуманизма, — жаловалась я Хоуп, когда тем же вечером мне удалось поговорить с ней по мобильному.
— Очень может быть, — ответила она. — Статья написана так безобразно, что совершенно ясно: этот Даррен… Пидорито — или как там его — все заранее продумал. И еще с первого взгляда понятно: то, что он выдает за твои так называемые цитаты, просто вырванные из контекста клочки, потому что они не длиннее трех слов — на них невооруженным взглядом видны следы его вмешательства. Дерьмовый он журналист. — На заднем плане слышался шум проезжающего транспорта. Мне стало любопытно, куда она отправилась.
— Ты это заметила, потому что сама работаешь в связях с общественностью. А все остальные прочитают и поверят, что все это я сказала сама. — Мне было неприятно снова вспоминать об этом. — Я ничего не ем с воскресенья. Почти не сплю. Мне пришлось разослать всем соседям цветы, а еще письма с извинениями Энн Робинсон, Джереми Паксману и Роберту Робинсону, Господи Боже мой!
— Силлито просто дождевой червяк, — сказала Хоуп.
— Ты ошибаешься. У дождевого червя целых десять сердец, а у этого — ни одного. Ты только представь себе: он сидел в моем доме и любезничал со мной, угощаясь кофе со сливками — представляешь, он их попросил! — и шоколадным печеньем — и его тоже выпросил! — зная, что все это время у него где-то тихо стрекочет диктофон.
— Это безобразно, — повторила Хоуп. — Намеренное запутывание и преднамеренное искажение фактов. Так. Ты собираешься с этим что-то делать? — Она говорила, запыхавшись, словно куда-то торопилась.
Я взревела:
— Я не знаю. Мне дали совет на «Четвертом канале», но что-то доказать очень сложно. Газеты и делают на это ставку — что большинство не будет ничего затевать, ведь придется потратить кучу денег, а результата при этом никто не гарантирует. Я уже не говорю о стрессе. А если что-то начать и остановиться на середине пути, тут же появится очередная статья: «Телеведущая отказывается от судебного процесса — «Семафор» реабилитирован».
— А по-моему, у тебя есть неплохие шансы. — Она заговорила низким голосом. — Я хочу сказать: разве та отвратительная часть, будто ты спровоцировала исчезновение Ника, потому что довела его, не основание для иска?
— Гм…
— Хотя…
— Что — хотя?
— Боюсь, для того чтобы опровергнуть это в суде, тебе понадобится письменное подтверждение от Ника, что это неправда.
— Да… наверное.
— И давай посмотрим правде в глаза: ты его вряд ли получишь, так?
Я замерла.
— Почему?
— Ну хотя бы потому, что Ника нет.
Я вздохнула с облегчением. Что-то я совсем утратила способность рассуждать трезво.
— Ах да.
— Но тебе нужно обсудить это с Томом.
— Я не могу — он в пятницу вернулся из Канн, потом уехал в Монреаль на несколько дней, на семидесятилетие отца, а я не хочу докучать ему своими проблемами, когда он отдыхает.
— Ладно, мы можем обсудить это в другое время, Лора? Мне надо выключать телефон.
— А где ты? В метро?
— Нет. У больницы Святого Фомы.
— Да? А зачем? Что ты там делаешь?
— Встречаюсь с Майком.
Я бросила взгляд на часы.
— Но сейчас только половина седьмого. Я думала, до девяти он не освободится.
— Я участвую в программе вместе с ним.
— Да?
— На прошлой неделе прошла диспансеризацию. Сегодня приступаю.
— Боже, вот так новость!
— Ну… несмотря на то что происходит между нами с Майком, я решила тоже поучаствовать.
— Это хорошо. Но… зачем?
— Ну… не знаю… чтобы составить ему компанию, наверное. Сегодня он будет с другим ребенком — мальчиком. Да и вообще я мало помогаю людям. Только даю деньги на благотворительность, — добавила она, — хожу на всякие благотворительные мероприятия, но вручную никогда ничего не делала, правда ведь?
— Да, тут уж ручнее некуда.
— И это так легко, Лора. Просто походить туда-сюда пару часов с ребенком на руках. Бедняжки, — добавила она. — Бедняж… — Ее голос оборвался. — Подумать только — сколько страданий им приходится переносить, а ведь их жизнь едва началась.
