– Она лишила моего сына, моего Дэвида, отцовства. Я уже рассказывала тебе, что она натворила, но ты не поверила мне до конца. Что ж, пускай Мэй расскажет тебе всю правду. Пусть Мэй…
– Молчи! Молчи, злобное создание!
Все взгляды устремились на Сару. Теперь это была совсем другая Сара – не та, которую помнила Мэри, не та, которую помнила Кэтлин как свою маму, и тем более не та, которая несколько минут назад робко сидела на краешке стула. Сейчас эта высокая, бледная, большеглазая женщина возвышалась над ними с монаршей горделивостью; она приготовилась дать отпор, при этом вовсе не став агрессивной, и это больше всего заставило остальных замереть. Она не меньше минуты молча смотрела на свекровь и лишь потом заговорила.
Изменился даже ее голос – тон стал уверенным, слова произносились отрывисто, однако она не повышала голоса.
– Я не собираюсь тебе уступать. Нет, теперь ты поплатишься. С первого дня нашей встречи ты меня возненавидела. Ты стреляла желчью и ядом вот в эту стену, пока кирпичи не пропитались твоей ненавистью. Ты ненавидела меня, потому что Дэвид меня любил. Тебе была невыносима сама мысль, что я могу дать ему счастье. Я! – Она указала на себя. – Ничтожество из трущоб. Ведь именно так ты обо мне думала, да? Тебя переворачивало от мысли, что я оживила твоего любимого сына, как и оттого, что все мужчины твоей семьи находили в моей кухне убежище от твоего злобного ворчания. Только ради этого они сюда и бежали – чтобы спрятаться от тебя с твоим ворчанием. Их тошнило от твоих причитаний лицемерной святоши. – Она воздержалась и не стала дополнительно ранить ее упоминанием того, что именно так называл мать сам Дэвид. – Стоило мне появиться в твоей жизни, как ты стала пытаться сжить меня со свету; в этом ты и мой отчим были заодно…
– Как ты смеешь стоять здесь и бесстыдно чернить того, кого ты сама…
Сара не дала Мэри договорить. Гордо вскинув голову, она продолжала:
– Смею, представь себе! Я уплатила за содеянное, теперь я свободна и смею его вспоминать. Он не тревожит моей совести и никогда не тревожил. Можешь ужасаться, мне все равно. – Она выдержала паузу. – Но это к слову. Повторяю, ты поплатишься! Я не позволю тебе совершить последнюю гадость, не позволю отравить грязной ложью мою дочь!
Сара перевела взгляд на Кэтлин, и в ее тоне зазвучали повелительные нотки.
– Кэтлин! Слушай меня! Слушай внимательно. У меня ничего не было с Джоном, твоим дядей. Поняла? Ничего и никогда! Да, Джон полюбил меня. Однажды он меня поцеловал. Это было в ночь на первое января тридцатого года на пустыре рядом с дальним краем Улиц. Я ходила поздравлять свою мать, а он меня провожал, потому что остальные веселились, им было не до того. Он поцеловал меня, а потом у нас вышел разговор. И все! Но мой отчим подслушал нас… Об этом тебе все известно. Был еще один раз – в утро, когда начался голодный марш на Лондон. Ни мать, ни жена не пожелали прийти проводить его; он позвал меня, и в то утро уже я сама поцеловала его – в щеку! Теперь, Кэтлин, тебе полностью известна история моего греха с твоим дядей Джоном. Расплатой за него стал мой срок.
Теперь Кэтлин смотрела на мать, не отрываясь. Когда-то они, глядя друг на друга, заливались смехом, но теперь смех был забыт. Глядя в печальное, умоляющее лицо дочери, Сара поняла, что обязана что-то сделать, чтобы ее слова обрели смысл окончательной и бесповоротной правды. Требовалась священная печать. Она перевела взгляд на стену, где висело современное изображение на сюжет Сердца Христова. Как и все в доме, оно было новым.
Других религиозных картин в комнате не было; эту, по всей видимости, повесил Майкл в подтверждение своей твердой приверженности католической вере. Сама Сара в период замужества никогда не держала в доме священных изображений, однако помнила, что нечто похожее висело у них в кухне, когда она была ребенком. Новое изображение было заключено в современную рамку, но на нем были знакомое лицо Иисуса, знакомая голова, плечи, рука, поднесенная к груди, ладонь, возложенная на кровоточащее сердце, кровь, стекающая между пальцев. Сара утратила веру в Бога, в Иисуса, во все символы католицизма, однако Кэтлин сохранила веру и должна была пронести ее через всю жизнь…
Сара шагнула к стене, сняла святое изображение и, держа его за шнурок, подала Кэтлин, положив свободную руку на окровавленное Христово сердце. Отвернувшись от дочери и устремив взгляд на Мэри Хетерингтон, словно ее клятва была обращена к ней одной, она сказала:
– Клянусь на святом Сердце Христовом, что сказала чистую правду. – Переведя взгляд на Кэтлин, она закончила словами: – Твоим отцом был Дэвид.
Саре показалось, что с лица Кэтлин сошла пелена тревоги и оно просветлело. Она повесила картину на место и посмотрела на свекровь. Мэри, определенно, получила отпор, однако не считала себя окончательно побежденной. Об этом свидетельствовало тут же возобновленное наступление. С мрачным хохотом, ни к кому конкретно не обращаясь, она выкрикнула:
– Подумаешь, святое Сердце Христово!… Господа не одурачить. Учтите, медлят жернова Господни, да мелка идет мука.
– Господни жернова! – повторила Сара, качая головой и едва ли не с жалостью глядя на старуху. – «Медлят жернова Господни, да мелка идет мука. Велико Его терпенье, но тверда Его рука».
Сара безошибочно почувствовала, что свекровь понятия не имела о существовании у популярного четверостишия второй части, и гордилась своим превосходством. Тюрьма не прошла для нее бесследно. Она переворошила всю библиотеку и приобрела кое-какие познания, весьма скромные, ибо ее собственные потребности в образовании были малы – она больше мечтала об образовании для дочери. Единственное, чего ей хотелось, это научиться правильной речи, чтобы нигде не ударить в грязь лицом. Это желание сопровождало ее на протяжении всей жизни, недаром она еще девчонкой мечтала о словаре, чтобы уметь в случае чего ввернуть в разговоре нужное словцо.
– Да, рука тверда, но жернова крутятся вслепую. Мельник слеп и мстителен. Ему все равно, кому причинять боль, он не различает своих жертв. Вот каков он, твой Господь! Надеюсь, что Его твердая рука не дотянется до тебя, потому что даже теперь я не желаю тебе пройти через то, что ты на самом деле заслужила. Мне попросту тебя жаль. Я всегда тебя жалела. Теперь ты знаешь все.
Сохраняя достоинство, она отвернулась от старухи, взяла с дивана пальто и оделась.
– Куда ты? – крикнула Кэтлин. – Куда ты, мама?
– Не беспокойся. – Сара печально улыбнулась дочери и повторила: – Не беспокойся.
Она надела шляпу и подняла сумку. Прежде чем выйти, она еще раз оглянулась на свекровь и посмотрела ей прямо в глаза. Мэри поступила бы вопреки своей натуре, если бы напоследок не нанесла еще один удар.
