свадьба. Вы по-прежнему делаете ваш липкий сливовый пудинг?
– Да, – говорю я. – Мне кажется, если мы уберём его из меню, начнётся революция.
– Это уж точно, – Лаура смеётся. – Я бы, наверное, не смогла там работать. Я бы съела его весь.
Сегодня я проехала в автобусе до Рамсгита мимо моей старой квартиры. Квартиры, в которую мы с мамой въехали, когда вернулись из Чешира. Квартира, где я жила до девятнадцати лет и с четырнадцати – по большей части совсем одна. При виде окна моей старой спальни я не почувствовала, в общем, почти ничего – только лёгкую грусть, но на этом всё. Просто здание. Просто окно. Просто раковина, куда забиваются люди и забивают её своими вещами, и когда они её покидают, она снова становится раковиной. И пока автобус медленно ехал по старому маршруту, по которому мы с Джорджией шли в школу, мимо магазина чипсов, мимо зоомагазина и странных булыжников в стене, которых никто, кроме нас, не замечал, мой страх перед школой Фортескью-Лейн рассеялся. Я уже не чувствовала паники, от которой скручивало живот и тряслись ноги – лишь обычную нервозность перед собеседованием. Тогда я была ребенком. Теперь я взрослая. Теперь он не может причинить мне вреда.
– Эмми, как вы считаете, – спрашивает Лаура, глядя в папку, лежащую у неё на коленях, – почему именно вы больше других подходите на должность школьного психолога-консультанта?
Я глубоко вдыхаю. Смотрю Лауре в глаза и наконец произношу слова, которые побоялась произнести вслух пятнадцать лет назад, сидя за этим же столом.
– В юности я подверглась насилию – в этой самой школе, со стороны человека, который здесь работал, – говорю я. – И хуже всего было то, что мне не с кем было поговорить. Я хотела бы стать той, с кем можно поговорить о таких вещах. Надежда, что я смогу помочь другим – вот что меня спасло.
Выйдя из школы, я с трудом его узнаю. Он стоит, прислонившись к машине, сжимая в руке ключи. Его кожа – бронзовая от загара, он кажется выше, взрослее. Может быть, это происходит со всеми, кто женится, кто теперь навсегда связан с кем-то – меняется лицо, манера держаться.
– Привет, Эмми Блю, – говорит он, и моё лицо само собой расплывается в улыбке. – Судя по всему, ты их поразила в самое сердце.
– Какой приятный сюрприз, – я сияю улыбкой. Он обнимает меня, притягивает к себе, целует в макушку. – Очень, очень приятный.
Лукас отходит чуть в сторону.
– Вообще я хотел отвезти тебя на интервью, убедиться, что ты снова не удерёшь, сверкая пятками, но не смог, потому что утром меня вызвали на конференцию.
– Но теперь-то ты здесь, – говорю я. – И привёз… картошку?
Лукас смеётся и поднимает над головой сумку с картошкой, которую держал под мышкой, как карикатурный юрист – огромную папку с файлами.
– Подумал, может, мы пойдём к тебе и приготовим чипсы с радиоактивным кетчупом, как в старые добрые времена? Отметим!
– Меня ещё не приняли, – напоминаю я.
– Да не это отметим, Эм, – Лукас щурится и указывает в сторону школы. – Отметим, что ты вообще туда вошла!
Я смотрю на школу через плечо.
– Да, я не думала, что смогу и это.
– А я думал, – говорит Лукас. Я смотрю на него, на его волосы, в солнечных лучах напоминающие сахарную вату, на веснушки у него на носу, и вижу только друга, который был рядом, когда не было больше никого. Единственного друга во всём мире, который показал мне, что значит быть любимой. Быть кому-то нужной. Вот и всё. И больше ничего.
– Помнишь, как я всегда говорил, что хотел бы встретить тебя у школы? Я бы показал этим засранцам!
– Помню.
– Вот наконец и встретил.
– Вот наконец и встретил. Только засранцев уже нет.
– Думаю, они все уже выпустились. Как и мы.
– Как и мы, – повторяю я.
Мы идём ко мне и вместе готовим чипсы: Лукас чистит и режет картошку, а я выключаю газ каждые несколько секунд, пока кипит масло, потому что боюсь поджечь дом. Мой дом. Мой собственный дом.
– Да прекратишь ты его выключать или нет?
– Эти видео из «Синего Питера» [29] я никогда не забуду, Люк. Я просто хочу нас обезопасить.
Мы без умолку болтаем, сидя за обеденным столом, макая пальцы в соль. Лукас рассказывает мне о Гваделупе, а я ему – о Марве, Кэрол и Кэди, о чудесных, тёплых и уютных трёх часах, проведённых с ними.
– Они приготовили роскошный обед: жаркое, крамбль [30], а потом устроили викторину, – говорю я, и глаза Лукаса расширяются.
– Вот блин, ну и семейка! А Кэди? Она тебе понравилась?
– Она потрясающая, Люк. Она расплакалась, когда Марв нас знакомил. И я тоже расплакалась. Она очень смешная и такая умная! И похожа на меня. Тот же подбородок, те же брови, та же манера прищуривать глаза.
– Невероятно, Эм, – Лукас качает головой. – У тебя есть сводная сестра, а у меня сводный брат.
Я улыбаюсь.
– Это что-то да значит.
Мы доедаем чипсы, Лукас, извинившись, идёт в туалет, я прихлёбываю пиво. Вернувшись, он приносит коробку, которую я вручила ему в день свадьбы. Коробку с дисками. С дисками, которые столько лет назад для меня записал Элиот. Лукас садится за стол, придвигает её ко мне.
– Они твои, Эмми. Не мои, – он сглатывает, ему трудно говорить.
– Я знаю, – отвечаю я. – Я знаю, что они от Элиота.
Лукас смотрит на меня.
– Неужели он…
– Я нашла среди вещей Луизы диск. Думаю, он хотел всё рассказать, но не стал. А может быть, Луиза хотела. Перед смертью она обещала показать мне что-то важное, и я всё это время думала, что бы это могло быть…
Лукас медленно кивает.
– Я тут же ему позвонила. Оставила нелепое голосовое сообщение, призналась, что мне всё известно, – я не сказала Лукасу, что эта новость меня обрадовала. Что я сама в глубине души подозревала. Что моё сердце почувствовало, как всё было на самом деле.
Лукас кашляет, крутит в руке уголок салфетки.
– Ту запись твоего монолога на французском, что ты прислала, я дал послушать Элиоту. Он хорошо разбирается в произношениях, и мне хотелось узнать более авторитетное мнение. Он сказал, что ты рассказываешь об очень плохих музыкальных группах, и посоветовал мне показать тебе что-то более достойное. Ну, знаешь, когда старший брат делится советами, как кадрить девчонок… – Лукас смущённо смеётся, его кожа под веснушками розовеет. – Но поскольку в музыке я ни черта не понимал, по сравнению с ним,
