ГЛАВА 2
Он здесь вырос, он был здесь счастлив, и именно поэтому он не любил сюда приезжать.
В одну и ту же реку войти невозможно даже дважды, а в один и тот же двор — пожалуйста, хоть сто раз. Только вот контраст между ним, мальчишкой со сверкающими глазами, который когда-то вбегал в этот двор после школы, предвкушая, что еще успеет сотворить за длинный-длинный, уже свободный от уроков день, и между ним теперешним — вот этим не слишком молодым мужчиной, который осторожно, чтобы не поцарапать, втискивает машину на свободное местечко у мусорного контейнера и медленно поднимается по широкой лестнице парадного к себе на второй этаж, и никакого блеска в его глазах нет, — этот контраст был таким разительным, что осознавать его в каждый приезд сюда было нелегко.
Но теперь, пожалуй, надо было просто не обращать на все это внимания. Потому что придется, наверное, перебраться пока в пустую родительскую квартиру, и неизвестно, на сколько: подала Лида только на развод или уже и на визу, Иван не знал.
Когда ему было десять лет, папа рассказал, что они живут в той самой квартире, в которой много лет назад умер архитектор Шехтель. Ваня, конечно, понятия не имел о том, кто это такой, и тогда папа повел его по Тверскому бульвару к Никитским воротам и показал дом, который был так бесспорно, так утонченно красив, что не почувствовать этого было невозможно. Ваня и почувствовал это сразу, и дом сразу поразил его воображение. Он даже удивился: как это раньше его не замечал, ведь сто раз проходил мимо, когда гулял с мамой!
— Видишь, над входом цветы? — Папа кивнул на тонкий, словно одним движением сделанный рисунок. — Это ирисы. Их в начале века очень любили. Видимо, потому что увядание чувствуется в них сразу же, как только они зацветают. А внутри там есть лестница, похожая на волну.
— Это Шехтеля дом? — спросил Ваня.
— Это был дом купца Рябушинского. Шехтель его построил. И еще Ярославский вокзал, и многое другое. А его дом у него после революции отобрали, как, впрочем, и у Рябушинского. И поселили Шехтеля в коммуналку, которая тогда была в нашей квартире.
— Почему? — не понял Ваня.
— Потому что к власти тогда пришли люди, для которых слово «порядочность» было пустым звуком. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше.
— Что порядочность — не пустой звук? — уточнил Ваня. Папа улыбнулся.
— Ты убираешь звенья из цепочки. Но, в общем, да. Если, увидев построенный Шехтелем дом, ты поймешь именно это, я буду рад.
Он часто показывал окрестные дома, к которым Ваня привык настолько, что уже и не замечал их, и рассказывал какие-нибудь необыкновенные истории. Что в маленьком доме, стоявшем рядом с их большим домом, когда-то жил Чехов, который написал «Каштанку» и «Белолобого». И что в этом доме у него жил настоящий мангуст, которого он привез из Индии. А потом мангуста повезли за город, в Мелихово, и он убежал в лес. И, наверное, умер, потому что привык ведь жить в тепле.
— Может, и не умер, — мрачно сказал Ваня. Он рассердился на писателя Чехова, который не уследил за мангустом, наверное, таким же умным и отважным, как Рики-Тики-Тави из недавно прочитанной книжки. — Может, он к холодам привык. Белки же холодов не боятся. А у него шерсть еще теплее, чем у белок.
Были дома непонятные и какие-то… тревожные — как старый дом на улице Медведева, где жила в мезонине девушка по фамилии Денисьева.
Папа сказал, что сюда ездил к ней поэт Тютчев, что он был в нее влюблен, но жениться на ней не мог и очень этим мучился.
— Раз мучился, то взял бы и женился, — пожал плечами Ваня. — Сам виноват!
— Слишком много обстоятельств тому препятствовали. — На этот раз папа улыбнулся невесело. — И он слишком поддавался обстоятельствам. Хотя, наверное, ты прав: взял бы и женился. А что он сам виноват, в этом ты прав точно. Тогда это была не улица Медведева, а Старопименовский переулок.
Ване показалось, что папа специально перевел разговор на название переулка. Но он даже обрадовался этому: что-то встревожило его в папиных интонациях, когда тот заговорил о Тютчеве.
И все-таки, несмотря на все папины рассказы, Ваня не испытывал к старинным домам робкого почтения. В каждом из этих домов были чердаки и были подвалы, которые он излазил вдоль и поперек. На чердаках лежала множество никому не нужных вещей, и он мечтал найти среди этих вещей клад, только настоящий — старинные дублоны, например. Или, еще лучше, мушкетерские шпаги. Хотя откуда бы мушкетерским шпагам взяться на московских чердаках? Но об этом он не задумывался. А подвалы состояли из множества запутанных ходов и были похожи на древние подземелья, бродить по которым было весело и опасно.
Но, конечно, не все ближние дома были такие старые. Рядом с домом Денисьевой, например, стояла Ванина школа, которой ни Тютчев, ни Шехтель, ни живший совсем рядом, в Воротниковском переулке, друг Пушкина Нащокин никогда и не видели, потому что ее построили уже после революции.
— Твоя школа описана в романе «Два капитана». — сказал папа. — Станешь постарше, прочитаешь.
Конечно, Ваня не стал дожидаться, когда станет постарше, а прочитал роман «Два капитана» на следующий же день. Он даже стихи Тютчева прочитал, потому что о нем рассказывал папа. А уж эту-то необыкновенную книгу!.. Точнее было сказать, что он прочитал ее не на следующий день, а на следующие день и ночь: мама не сумела отобрать у него «Двух капитанов», даже когда сама уже ложилась спать. Впрочем, она и не особенно старалась отбирать. Ее пугало, что мальчик слишком много времени проводит на улице, и она радовалась, когда он был занят чем-нибудь менее опасным, нежели изобретение взрывных смесей или сражения на деревянных мечах, и жалела только, что он проглатывает книги чересчур быстро.
— У тебя совсем нет чувства опасности, — говорила она, прикладывая лед к его разбитому носу или к синяку под глазом. — И ты слишком горячо отдаешься всему этому… Этому дикарскому образу жизни, этим бандитским дворовым правилам! Как ты будешь жить, когда вырастешь, Ванечка?
До «Двух капитанов» он не знал, как будет жить, когда вырастет. Вернее, старался об этом не думать. Он жил так, как жили все мальчишки во дворе: дрался до первой крови или до победы, смотря по обстоятельствам, в девять лет выкурил первую сигарету, в десять залпом выпил первый стакан портвейна и опьянел так, что с трудом дошел до квартиры, в которой жили Гриша и Катюша, и повалился спать прямо на пол, а Катюша побежала успокаивать маму, которая вышла в темный двор его искать.
После «Двух капитанов» деревянные мечи и взрывпакеты ушли в прошлое. Мама была уверена, что Ванечка захотел стать полярным летчиком, как Саня Григорьев из книжки. Но сам он думал не об этом… Может быть, он станет полярным летчиком, а может, найдет какую-нибудь такую профессию, о существовании которой пока и не подозревает. Все дело было в другом — в том, что скучная жизнь, оказывается, совсем не такая непреложная данность, как взрослая жизнь вообще! Вот Саня Григорьев не погрузился ведь в ежедневную скуку оттого, что стал взрослым… Это открытие было таким ошеломляюще счастливым, что у Вани даже дух захватило, когда он его сделал. Во взрослой жизни можно будет, оказывается, остаться самим собою, таким, какой он есть сейчас! Он дал себе слово, что так в его жизни и будет, и был благодарен писателю Каверину, который вселил в него эту уверенность.
