Ознакомительная версия.
«Не уходи», – подумала Мария.
Он вошел в кафе.
– Что-нибудь случилось? – спросил Феликс, садясь к ней за столик.
– Да.
– Вам нужна моя помощь?
– Нет. – Она улыбнулась. – Ведь в Париже работает электричество.
– Тогда что, Мария?
Феликс поморщился.
– Ты сердит? – спросила она.
Конечно, сердит. Вон как желваки ходят под скулами. Сердит, как подросток. Так ему и надо!
Ей было смешно и радостно.
– В общем нет. – Феликс пожал плечами. Как старательно он изображает равнодушие к ней! – Было бы глупо сказать вам все, что я сказал, и ожидать, что вам это будет безразлично. Вы правильно сделали, что уехали не прощаясь.
– А ты тоже, между прочим, ушел не прощаясь после того, как переспал со мной, – напомнила Мария. – Можешь считать, что мы квиты – так по-русски правильно сказать?
– Так.
Он не выдержал и улыбнулся. Лицо сразу осветилось. Он радовался тому, что видит ее. Ему трудно было это скрыть. Мария засмеялась.
– Я так соскучилась по тебе, – сказала она. – Феликс, он жив. Ты понимаешь? Он жив и даже здоров. Тебе не надо больше думать о нем.
– Ты… что говоришь?..
Он переменился в лице. Губы побелели. Мария испугалась. А вдруг у него больное сердце? Ведь она не знает.
Она позвала гарсона, попросила принести коньяк. Когда она снова посмотрела на Феликса, он сидел молча. Его руки, сцепленные в замок, лежали на столе неподвижно. На указательном пальце темнело пятнышко от какого-то химического ожога.
«Пусть не надевает перчатки, если ему нравится, – подумала Мария. – Это очень красиво. Даже непонятно, почему».
Гарсон поставил перед ним коньяк – он не заметил.
– Феликс, я была в Москве, – сказала Мария. – Я пошла в твой двор и спросила, что с этим человеком. Он жив. Он упал на дерево и сломал ногу. И только. Выпей и успокойся, пожалуйста. Ты скоро привыкнешь, что этого больше нет. Будешь жить и счастлив.
Она немножко путалась в русских словах, потому что волнение ее было очень сильным.
Феликс расцепил руки, медленно повернул их перед собою – вправо, влево. Он смотрел на них с недоумением. Мария чувствовала, что происходит с ним сейчас. Он пытался привыкнуть к себе заново – к тому, что не должен больше ненавидеть себя, свои руки, кровь, сердце.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Ты…
Вдруг голова его склонилась, упала на стол. Он прижался лбом к своим ладоням. Плечи его вздрагивали, он сдерживал глухие всхлипы, но они рвались и рвались у него из груди, сотрясали его.
Мария быстро пересела на стул рядом с ним, прижалась щекой к его вздрагивающему плечу.
Так они сидели молча.
Феликс замер. Вздрогнул последний раз. Поднял голову.
– Извини, – сказал он.
– Ничего. Так и надо. Пойдем?
– Да.
– Как же ты догадалась…
– Как же ты не догадался? Ведь ты не видел, как он лежал на земле. Конечно, восьмой этаж… Но все же была вероятность, что он не погиб. Ты должен был о ней догадаться.
– Не тот разум. – Феликс прижал голову Марии к своему плечу. – Это твой нужен был разум, чтобы понять, что надо сделать. Твой. Ясный.
– Французский? – улыбнулась она.
– Твой.
– Мама говорила, что у меня разумное сердце, – вспомнила Мария. – Но я была маленькая тогда и не понимала, что это значит.
– Это много значит.
– Феликс… – Мария села на постели, заглянула ему в лицо. – Но я попрошу тебя, чтобы ты мне объяснил, можно?
– Можно. Что, Маша?
– Разумное сердце – это, конечно, звучит красиво. Но, вероятно, это скучно в женщине, да? Когда она живет так… Слишком размеренно, слишком разумно. Ты понимаешь, что я имею в виду? Я не очень правильно это называю по-русски, наверное.
– Я понимаю, понимаю. – Он сел, оперся спиной о подушку, чтобы видеть ее лицо перед собою. – Это не скучно, Маша, зря ты думаешь. Как это всем, я не знаю, но мне… Мне ведь как раз то, что у меня это отняли, всю жизнь и перекорежило. Вот это, о чем ты говоришь, – чувства простые, разумные, ясные. Я только сейчас это понял, когда ты сказала. То есть я и раньше чувствовал, что это значит, но слов не мог подобрать. Так что все ты правильно назвала.
Он положил ее руку к себе на ладонь, накрыл другой рукой, стал осторожно гладить.
– Ты думаешь, все несчастье твоей мамы произошло от того, что она была неразумна? – спросила Мария.
– Я о ее несчастье не думаю. – Он произнес это жестко, резко. Но, быстро взглянув на Марию, добавил уже другим тоном: – Тебе неприятно, что я так о ней говорю. Но не было у нее никакого несчастья, Маша, понимаешь? Нравилось ей все это. Мазохизм это был, может, – не знаю. Скучно ей было просто так жить. Все человеческое ей было скучно. Она актрисой, я думаю, только для того и стала, чтобы скуку свою избыть. И не ошиблась: театр долго ее развлекал. Тем более слава же у нее была, поклонники, приятный такой ежедневный фейерверк. А когда и это надоело, тогда еще одна игра в запасе – родить. – Феликс замолчал. Мария приложила руку к его щеке. Желвак у него под скулой замер и постепенно исчез. Феликс благодарно потерся щекой о ее ладонь. – От первого попавшегося проходимца родила, от шулера из казино – попробовать, что это такое, – сказал он уже спокойнее. – Получился сынок ничего себе, хлопот не доставляет, на маму восхищенно смотрит. Сынок надоел, нашла очередную забаву – вытащила из юности любовь. Любовь! – Он вздрогнул от отвращения. – Ты б его видела… Как это насекомое можно было любить, не понимаю. А ты говоришь, разум плохо. Если б у нее не то что разум был – хотя бы инстинкт самосохранения! Но и того ведь не было. Неистовость только. Или истовость, это все равно.
– Ты не видел ее после детства? – осторожно спросила Мария.
– Видел, – нехотя ответил Феликс. – Все, что ты сейчас думаешь, я тоже думал, конечно. Что все-таки мать и прочее. Я у нее три года назад был. Она же в монастырь ушла, давно уже, сразу, как тот гад ее бросил. Или она его бросила – черт их разберет. Она и с ним уже эту игру затевала – молилась с утра до ночи, посты какие-то бесконечные, виденья… Я к ней ездил в монастырь. Стефано-Махричский, во Владимирской области.
– И… что?
– Ничего. Вышла женщина в черном. До сих пор красивая. Губы ниточкой. Смотрит, как на чужого. Да я ей и есть чужой. Молись, говорит, Бог тебя простит. Я плюнул и уехал. Это правда, что всего меня жизнь перекорежила, Маша, – помолчав, тихо сказал Феликс. – Хорошего во мне мало, я же понимаю. Леша когда-то боялся, что я неприкаянным вырасту. – Он улыбнулся. Это имя, это воспоминание пробежало по его лицу светлой тенью. – Все твердил: смотри, Феликс, чтоб сердце у тебя не загрубело, это для человека самое опасное – жить станет тошно. Он тонкий был человек, хотя в жизни и простой. Читать любил страстно – мужики у нас пьют, как он читал. Мы с ним в Пермь ездили, в библиотеку, где доктор Живаго Лару встретил. Книги каждую неделю брали новые, потом в театр шли… В театре он ничего не понимал, правда. Но потому меня и водил. Театр, говорил, это такое дело, что с детства надо привыкнуть, иначе потом не полюбишь уже. Я и полюбил благодаря ему. До него-то у меня театр только с матерью связывался… Если что во мне толкового есть – все благодаря дедушке с бабушкой и ему. Основательный он был, Алексей Платонович. – Феликс снова улыбнулся. – Не был, что это я – он и есть. Он на метеостанции сейчас работает, в Антарктиде. Все-таки просила его душа чего-то необыкновенного, хотя меня он постоянно насчет обычных радостей наставлял. Боялся, что я завьюсь по кривой дорожке, вот как! Профессию он знаешь как выбирал? Чтобы для себя была сильная страсть, а для людей видимая польза.
Ознакомительная версия.
