Однако что же мне-то делать? Все привычное и знакомое пропадет. Энтони обрел бы почву, закрутив новый роман, но романы меня сейчас не спасут — то есть романа мне недостаточно. А почему я вообразила, что будет легко? Легко не будет. Неужели так и увязну? Представилась улыбка Повешенного. Я спросила тогда у синьоры Маркьони, чему это он улыбается, вися вниз головой. «Ему смешно, потому, что он сам себя туда подвесил, — ответила она. — Он может освободиться, но видит все под другим углом, и ему так нравится. Он не горюет». Подвесился сам. И не горюет. Горевать было бы банально. Я тоже больше не горюю.
А Маттео? При мысли о нем у меня затрепетало сердце. Такой неожиданный и куда более осязаемый, чем я привыкла. Что бы с нами ни происходило, здесь царит волшебство, и не надо его анализировать. И тут я наткнулась на Лидию, сидящую за столиком на неведомой набережной, куда я каким-то чудом забрела, и машущую мне рукой.
— Buona sera, signorina! — поздоровалась я.
— И тебе добрый вечер. Come vanno le cose?[37]
— Дела ничего себе. Некоторые.
— Понравилось в Кастель-франко? — И та самая улыбка. — Люси кажется, что ты в восторге.
— Кастель-франко у нас теперь кодовое название? Что, все уже в курсе?
— Сложно не догадаться.
— Тогда рекомендую. Кастель-франко — блеск!
Мы рассмеялись.
— Два дня?
— Да.
— Люси нас пригласила на вечер перед отъездом. Страшно?
— Корнелия прыгает в бездну.
— Ветер все равно был бы встречным, — заметила она. Мы заказали еду и неизменную бутылку вина. — Волнуешься, как все пройдет? Не надо, синьора Маркьони была сама уверенность. Хочешь, съезжу с тобой?
— Нет, лучше встречай меня здесь, когда я вернусь.
— А когда ты вернешься?
— Надеюсь, что скорее рано, чем поздно. Не хочу сейчас задумываться о том, что буду делать, но мысли все равно одолевают. Найти бы какое-нибудь занятие по душе.
— По душе тебе Клара. Вот и сделай что-нибудь для нее.
— Например?
— Не знаю. Сама придумай. Повиси пока вниз головой. Раз судьба велит.
Она рассмеялась.
— Какая ты черствая.
— Очень, — с улыбкой подтвердила Лидия. — Думаю, ты провисишь так ровно столько, сколько надо, и тебе откроется истина. Какое здесь ризотто! Лучшего во всей Венеции нет.
По дороге домой захотелось вдруг навестить все знакомые мне на этом зачарованном острове места: выставку Казановы, «Флориан», магазинчик Энрико, Академию, Арсенал, городской парк, опустевший «Гритти». Все мои чудачества. Попытаться осмыслить, что значил для меня этот месяц — неужели и правда месяц? Шекспир не зря отправлял своих беспомощных персонажей сюда, на острова, чтобы помочь им преобразиться, — и я понимаю почему. Отсюда нет пути. Кругом вода. А пьют только вино.
Проходя по кампо Фрари, я вспомнила переводчицу. А потом, не испытывая ни малейшего желания смотреть еще раз на памятник Тициану, повернула, надеясь выйти к Гранд-каналу. Вода успокаивает, она вечно новая и вечно прежняя. Когда-нибудь громоздкий памятник даст трещину, осыплется, и вода примет его в свои объятия. Вода примет все. Венеция не вечна, как и все остальное. Это все сон. «Как ты считаешь, мог быть наяву приснившийся мне человек?»
Нам все снится. Мой Энтони не тот, что у Николы, по крайней мере, пока. Z у Клары. Нильс, который теперь уже должен уйти в область мифов, личный святой, чьей милостью я утешаюсь. Когда-то он не казался таким совершенством. Он любил парадоксы. «Все не так, как кажется, но и не по-другому», — цитировал он из какой-то сутры голосом заправского гуру. Он где-то рядом, кружит совсем близко по своей космической орбите, каплей чистого света. Уже десять лет.
Наверное, нужно десять лет, чтобы оправиться от потрясения. Жизнь коротка, но почему-то на все требуется уйма времени. Надеюсь, мне не придется тратить еще десять лет на то, чтобы отойти. Мы с Энтони оба находились в разобранном состоянии, когда встретились. Получился такой продленный реабилитационный период. Мы оберегали друг друга, но теперь это уже не нужно и неинтересно. Можем вернуться к тому прежнему состоянию — беспроигрышному пакту терапевтических ограничений. Я устала быть ненужной и обижаться. Если я и себе наскучила, представляю, как опостылела ему. Может, он и не идеал, но ведь не его вина, что у нас разные интересы. Ему нужен кто-то, кто будет интересоваться его выступлениями, кто-то полезный и представительный. А я ни то, ни другое, ни третье, не такая, как ему нужно, без амбиций, это все не мое. Вот Никола, наверное, то, что нужно. И все-таки мы же были когда-то счастливы, тесно связаны, уверены в будущем. Грустно смотреть, как все это размывается, валится в нахлынувшие волны и растворяется без остатка.
Я дошла до Сан-Марко. Немногочисленных туристов, казалось, поглощали стаи голубей. Я умилилась, глядя на них — и на голубей тоже. Пересекая площадь, я вспомнила нашу четверку, идущую к Ренцо, сон о полуночной вакханалии, солнечное откровение — все, что связано у меня с этой площадью. Я почувствовала себя почти венецианкой. А вот поворот на мост Академии — почему бы не улучить напоследок минутку наедине с Z?
Вверх по короткой лестнице в полутемный зал, и вот она — не просто безликий артефакт, а все та же священная и глубокая мечта. Любимая картина Клары. Кто на ней, Чечилия? Это уже не важно, даже если и да. Она не о любви и потере времени, она о вечной, основополагающей красоте, архетипичной, изобильной, таящейся в сердце той мечты, что есть жизнь. Увидеть, как говорил Маттео. Изобразить. Его глаза горели огнем, говорила Клара. И его душа, наверное, тоже. Он любил музыку и поэзию, эта картина и то и другое, не убавишь. Он видел вещи насквозь. Как здорово было бы войти туда, в пейзаж, пролететь по неспокойному небу, как белая голубка Клары… Но кому такое под силу?
По словам Рональда, Тициан твердил на каждом шагу, что Джорджоне ему завидует. Критики пытались отрицать его существование. Неудивительно, всем охота прибрать его к рукам, это львиное сердце. Таков наш мир. Он был хозяином жизни, такого никто не потерпит. Но теперь задвинуть его никто не сможет.
Я повернулась к выходу и встретилась глазами со «Старухой» — портрет загадочный и беспощадный, полная противоположность «Буре», неумолимое дыхание времени. И это лицо он тоже любил, он не пытался его приукрасить, представить иначе, чем на самом деле, — морщинистым и потрепанным жизнью. Она обескураживает, но ведь и «Лаура» тоже не идеализированная красавица. Он не стыдился своей матери. Он любил не бесплотный идеал красоты. Он везде видел сияющий свет. Может, в этом и есть подлинный смысл col tempo — погрузиться в поток времени, в настоящее, которое таит в себе все сразу. В каком ярком мире он жил! Еще бы, Ренессанс. У нас такой свежести и откровений не предвидится. И тут я поняла: дело не в умении подмечать невидимое нам. Оно все равно есть. Просто он понимал, что именно видит в этих женщинах, в небе, в пейзажах, в самом себе. Он все равно есть, негасимый свет под тонким покровом. «Видишь, видишь?» Он был щедр с Кларой, щедр во всем, и раздавал свои дары, свое видение, которое неотделимо от смысла. Свет — это основное, смотри внимательно. Наверное, я и впрямь проникаюсь идеями неоплатонизма. Увидела его свет и тут же, на какой-то миг, свой собственный. Надо же откуда-то начинать.
