— Что в этом плохого? — кисло отозвался театральный критик.
Раздался троекратный стук в дверь.
— Занавес! — в ужасе воскликнула Ким.
Можно было подумать, что это ее первое выступление. Она в последний раз посмотрелась в зеркало.
В этот момент в уборную вошла девушка-мулатка в черном шелковом платье, в чепчике и туго накрахмаленном белом переднике. У нее был такой корректный вид, что ее свободно можно было принять не за настоящую горничную, а за актрису, собирающуюся выступить в роли горничной.
— Занавес, Бланш?
— Еще полминуты, мисс Равенель. Вам телеграмма.
Она подала Ким желтый листок.
Когда Ким ознакомилась с содержанием телеграммы, на лице ее появилось такое выражение, что театральный критик счел нужным спросить:
— Надеюсь, ничего неприятного?
Ким тотчас же протянула ему желтый листок.
— Тут, очевидно, ошибка, — сказала она. — Ее звали не Партиа, а Партинья.
Критик прочел:
«Миссис Партиа Э. Хоукс скоропостижно скончалась восемь часов вечера Цветок Хлопка Кольд-Саринг Теннесси соболезнования Барнато».
— Хоукс?
— Это моя бабушка.
— Позвольте выразить вам… Если я могу…
— Я не видела ее очень давно. Она была уже совсем старая. Восемьдесят. Впрочем, точно не помню. На реках она пользовалась большой популярностью. Очень своеобразная личность! Владелица и администраторша плавучего театра «Цветок Хлопка». Между нею и моими родителями были, в сущности, забавные отношения. В своем роде замечательная женщина. Я боюсь за маму.
— Занавес, мисс Равенель!
Она быстро пошла к дверям.
— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Может быть, вызвать вашу мать?
— Она и Кен приедут сюда через полчаса. Не стоит.
Ким поспешно направилась к выходу на сцену. Критик последовал за ней:
— Я не хотел бы быть неделикатным, мисс Равенель. Но ведь это очень интересно… ваша бабушка… восемьдесят лет… вы сами понимаете…
— Хорошо, — бросила она ему через плечо. — Поговорите с Кеном.
Ким постояла несколько секунд не двигаясь, чтобы окончательно прийти в себя. Потом исчезла. И еще через несколько секунд со сцены донесся ее приятный голос. Она играла американку, вышедшую замуж за англичанина. Критик отчетливо расслышал первые слова третьего действия:
— Меня тошнит от этих английских завтраков! Угощать почками в девять часов утра! Только англичанам это и может прийти в голову!
В сотый раз играя эту роль, Ким все время упорно думала о том, что тотчас по возвращении в уборную должна спрятать телеграмму под баночку с вазелином или за зеркало. Только бы Магнолия не вздумала уйти из театра до окончания спектакля! Ее нужно подготовить. Вид каждой телеграммы приводит ее в ужас. Это вполне понятно. Ведь о смерти Гайлорда Равенеля в Сан-Франциско ей сообщили по телеграфу. Гайлорд Равенель… Какое красивое имя! И какой это был пустой и вместе с тем очаровательный человек.
Занавес. Аплодисменты. Занавес. Аплодисменты. Занавес. Аплодисменты.
Ким вернулась в уборную, сняла грим и стала переодеваться. Она очень спешила. К тому моменту, когда в дверях уборной появились Магнолия и Кен, она была совершенно готова.
Магнолия и Кен вернулись в прекрасном расположении духа. Еще за дверями Ким услышала веселый голос мужа:
— Я пожалуюсь на вас дочке, Нолли! Вот увидите!
— Пожалуйста! Виноват он!
Ким посмотрела на них. И почему это они оба так веселы сегодня? Авторы драматических пьес вставляют иногда в свои произведения комические сценки, чтобы ярче оттенить трагические места… Да, конечно, содержание этой телеграммы в достаточной мере трагическое…
В течение Долгих лет Ким Равенель всячески оберегала и баловала мать. Магнолия говорила об этом с некоторым неудовольствием.
В тот момент на ее оживленное лицо падал яркий свет. На щеках играл румянец. Красивый меховой воротник придавал особую прелесть изящной головке Магнолии. Черное платье с большим вырезом оттеняло молочно-белую грудь и шею. У нее все еще было красивое тело. Рисунок черных бровей был безупречен. Совершенно белая прядь горделиво серебрилась в густых черных волосах. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, эта женщина производила впечатление красавицы. Рядом с ней ее элегантный зять казался невзрачным.
— Как вам понравилась пьеса? — спросила Ким смутно надеясь на то, что настроение матери изменится.
— Спектакль хороший, — сказал Камерон. — Впрочем, Лунт был не в ударе. Миссис Фонтан все время пускала пыль в глаза. Старик Шоу, говоря между нами, малость устарел. Уэстлей нещадно орал. Постановка, действительно, удачная! Но что спектакль! К сожалению, должен сообщить вам, дорогая миссис Камерон, что ваша мамаша вела себя совершенно неприлично.
«Ну, так нельзя», — подумала Ким, всецело занятая телеграммой. Она обняла мать за талию.
— Отпускаю тебе твои грехи, — сказала она, — только поцелуй меня.
— Ты не знаешь, что она натворила!
— Все равно!
— Во всем виноват Уолкот, — заявила Магнолия закуривая папиросу. — Я надеялась что сотрудник большой нью-йоркской газеты отнесется с уважением к…
Камерон стал рассказывать о происшедшем.
— Случайно мы оказались рядом. Нолли сидела между нами. Ты ведь знаешь, что во время сильных сцен она имеет обыкновение хватать за руку своих соседей.
— В последний раз, когда я была в театре с Уолкотом, он предупредил, что ударит меня по руке, если я еще раз…
Камерон опять перебил ее:
— Во время второго акта она, разумеется, ошиблась адресом и схватила за руку не меня, а Уолкота. А он возьми да и хлопни ее по руке…
— Он не только хлопнул! Он ущипнул меня!
— А Нолли так толкнула его за это локтем в живот, что он чуть не потерял сознание. Что делать с такой тещей!
— Мамочка! Дорогая! На премьере!
— Во всем виноват он! И к тому же вы меня очень плохо воспитали!
Усталость внезапно овладела Магнолией. У нее было такое чувство, словно она сама играла в этот вечер, а теперь спектакль кончился, и нервное напряжение спало. Она поднялась с кресла.
— Сходите за таксомотором, Кен. Я поеду домой. Мне что-то нездоровится. Вы еще, должно быть, поедете к Суопсам, не правда ли? И наверное, вернетесь не раньше трех?
— Я никуда не поеду, — сказала Ким. — Помолчи Кен.
Она подошла к Магнолии.
— Я только что получила телеграмму.
— Мама?
Это слово вырвалось у Магнолии совсем по-детски.
— Да.
— Где телеграмма?
Ким указала пальцем на туалет:
— Там. Дай ее сюда, Кен. Она под ящиком с гримом.
