занял мое чертово место?
— Никто.
Его глаза расширяются, и хватка на моих волосах ослабевает, хотя и продолжает удерживать меня на месте.
— Правда?
— Правда.
— Сюда никто не приходил?
— Нет.
— Почему?
Потому что это наше место и всем другим сюда вход воспрещен.
Но вместо того, чтобы сказать это, я пожимаю плечом.
— А что насчет тебя? Ты трахался с кем-нибудь еще? Мне нужны имена и адреса.
— Ты псих, — он слегка улыбается, прежде чем покачать головой. — Никого не было. Я даже не люблю секс.
— Очевидно, что любишь.
— Только с тобой, — шепчет он, поглаживая пальцами мой пульс рядом с бинтом.
Только с тобой.
Меня переполняет изнутри гордость, и я хочу разобраться в этом вопросе, но не сейчас, поэтому вместо этого задаю самый важный вопрос.
— Значит ли это, что ты останешься?
Его ответ приходит в самой красивой форме.
Мой цветок лотоса смиренно вздыхает, прижимаясь губами к моим.
Брэндон
Я пережил несколько недель, когда едва мог дышать, поэтому прилив жизни, пронизывающий меня, кажется мне чуждым.
Пьянящим.
Вызывающим зависимость.
Я снова в ловушке, совершенно беспомощен в объятиях мужчины, который перевернул мой мир с ног на голову и отказывается уходить.
Человека, из-за которого я почти не сплю с прошлой недели, больной таким беспокойством, какого никогда не испытывал.
Даже за себя.
Я прижимаю свой язык к его языку и целую глубже, мои пальцы тянут и тянут его за волосы, пока он не застонет у меня во рту.
Пока я не опьянею от его вкуса, запаха и тепла. От его дыхания и ощущения его напряженных мышц под моими.
Но самое главное — от пульса, бьющегося в его горле.
Он жив.
Он здесь.
Его руки ложатся на мои бедра, притягивая к себе, и он целует меня с такой же яростью, зарываясь в тот уголок моей груди, к которому у меня нет доступа.
Но мне все равно.
Пока я чувствую, как его сердце бьется о мою грудь, пока слышу его рыки удовольствия, пока чувствую его пьянящий аромат, я могу барахтаться в ненависти к себе.
Я могу справиться с этими злобными голосами.
Я могу притвориться, что я не пустота, не имеющая никакого чувства идентичности.
Я могу вынести все, что угодно, пока у меня есть он.
Потому что Николай — единственный, кто вытаскивает поцелуями боль из меня, пусть даже на время.
Я провожу губами по его челюсти, высокой скуле, а затем по шее, стараясь не касаться пластыря, закрывающего рану.
Вибрация его стона вызывает во мне дрожь, которая заканчивается на моем твердеющем члене.
— Мне жаль, — шепчу я, снова и снова целуя пластырь. — Мне очень жаль.
И не только потому, что я не смог вовремя его спасти.
Мне жаль, что я трус, который не может поцеловать его на людях, но нуждается в нем наедине.
Мне жаль, что я сдался после того, как он прекратил отношения, хотя должен был бороться за него.
Но больше всего мне жаль, что я вообще ему нужен.
Я нуждаюсь в нем так, что словами не передать, и он единственный человек, к которому я испытываю подобное, но он может заполучить любого, кого захочет, учитывая, что он безгранично уверен в своей ориентации.
Я же не уверен ни в своем теле, ни в своей ориентации, ни в своей гребаной голове.
Но он прикасается ко мне так, будто не замечает всех этих недостатков.
Он прикасается ко мне так, будто я нормальный, и мне это нужно. Будто я, блять, нуждаюсь в этом.
— Это не твоя вина, — он говорит своим низким, рычащим голосом, просовывая руку под мою рубашку и впиваясь пальцами в мои бока. — Перестань извиняться за дерьмо, которого ты не делал.
Вместо ответа я покрываю поцелуями его чернильную грудь, заканчивая у подвески и покусываю сосок. В награду за это я получаю его хриплый голос и сжимающиеся мышцы.
— Тебе нравится? — спрашиваю я, пощипывая его второй сосок.
— М-м-м. Мне нравится твой язык везде.
Я улыбаюсь, поглаживая его сосок, а затем продолжаю спускаться вниз, осыпая поцелуями различные формы и очертания его татуировок. Он преступно привлекателен и прекрасно это знает, поэтому часто расхаживает полуголым.
Мысль о том, что другие могут наслаждаться его красотой, приводит меня в ярость.
Но после меня у него никого не было.
От этой мысли я с наслаждением прижимаюсь к его прессу. Никто не может прикасаться к нему, кроме меня.
Его звуки желания — мои.
Его тело — мое.
Он весь мой.
Я тяну зубами за шнурок на его шортах и смотрю на него снизу вверх.
У меня перехватывает дыхание, когда я вижу, что его глаза темнеют от безумного вожделения, когда он смотрит на меня.
— Чертовски красив.
Мое сердце стучит громче. Я скучал по этим словам и по этому взгляду. Мне чертовски не хватало, чтобы на меня смотрели так, будто он действительно считает меня красивым.
До него я даже не задумывался о том, что могу быть красивым.
Сохраняя зрительный контакт, я развязываю шнурок и стягиваю с него шорты.
И черт возьми.
Он без нижнего белья. Конечно. Это же Николай, и у него сильнейшая аллергия на одежду.
Я опускаюсь на колени между его ног и сжимаю в кулаке его твердый член, двигая по нему вверх-вниз в медленном ритме.
— М-м-м… — звук, который он издает, делает меня чертовски жадным, и мой член утолщается в шортах. — Ты стоишь на коленях.
— Для тебя.
— Для меня. Мне нравится, как это звучит, — его пальцы путаются в моих волосах. — Подавись моим членом. Сделай его небрежным и мокрым, чтобы я мог трахнуть тебя.
— Зови меня «малыш», — я провожу языком по его головке, дразня пирсинг и слизывая сперму.
— Скучаешь по своему прозвищу?
Я сжимаю его, пока он не начинает стонать, но не уверен по какой причине — от удовольствия или от боли. С Николаем легко может быть и то, и другое.
— Скажи это, — я говорю вокруг его головки, всасывая ее внутрь, а затем обхватываю пирсинг зубами.
— Перестань дразниться и возьми мой член в рот, малыш.
Меня пробирает дрожь, и я вбираю в себя как можно больше его длины, до самой задней стенки горла, и заглатываю его проколотую головку.
Николай ругается длинными, нечленораздельными фразами, и я сжимаю его яйца.
— Уммм, — стону я, когда он утолщается у меня во рту.
— Господи, блять, малыш. В твоем
