Ралли - Девни Перри

Он действительно любил свою мать, не так ли? Ее болезнь потрясла его мир.

Мне хотелось бы, чтобы у меня был какой-нибудь совет, как попрощаться с ней. Но я уже давно рассталась со своей матерью. И я не попрощалась с ней.

Во время моего последнего визита мама заснула, пока Глория рассказывала ей о мальчике в школе. Мы оставили ее отдыхать, и я планировала сказать то, что мне нужно было сказать, при следующем визите.

Вот только следующего визита не произошло, и теперь все, что было недосказано, сжимало мне горло. Слова, которые я мысленно повторяла снова и снова, кричали у меня в голове, умоляя выпустить их на свободу.

Ушел только тот, кому они предназначались.

Это было благословением. Я была рада, что она не смогла их услышать, потому что они были не совсем добрыми. Честными, настоящими. Потому что мои отношения с мамой были болезненными.

Мое молчание было милостью для нее.

Я думаю, это могло сломить ее, а, в конце концов, она была достаточно сломлена.

Он уставился в стену, вытирая круги под глазами.

— Я серьезно. Я здесь, если захочешь поговорить.

— Хорошо. — Я проглотила комок в горле. Затем, не желая плакать перед Мавериком, я поплелась наверх, чувствуя, что тяжесть на сердце такая же тяжелая, как и в животе.

Когда я добралась до последней ступеньки, то посмотрела на открытую дверь ванной. Мысль о том, чтобы принять душ, внезапно показалась мне непосильной, поэтому я поплелась в комнату Раша и опустилась на край его кровати.

У меня перехватило дыхание, и я ждала, что вот-вот на глаза навернутся слезы. Душераздирающие рыдания дочери, оплакивающей свою мать. Вот только этот короткий всплеск эмоций, который произошел внизу, угас где-то между первым и вторым этажами.

Теперь в голове у меня был только туман, а в груди — онемение.

Я не была уверена, как долго я там просидела, уставившись в пустоту, ожидая, что почувствую хоть что-нибудь. Но к тому времени, когда хриплый голос Раша прорезал туман, у меня уже болела поясница.

— Привет. — Он прислонился к двери, одетый в те же джинсы и футболку с длинными рукавами, что и утром.

— Привет.

Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь, затем опустился передо мной на колени и принялся расшнуровывать мои ботинки. Он завязал мне их сегодня перед отъездом в кампус, потому что я не могла дотянуться до своих ног.

— Моя мама не учила меня завязывать шнурки на ботинках, — сказала я. — Я тебе когда-нибудь говорила об этом?

— Нет.

— Это сделала моя учительница в четвертом классе. Однажды она заметила, что я затыкаю шнурки на ботинках, а не завязываю их, и научила меня этому на переменах. Я учила Глорию, когда ей было восемь.

Он массировал мне икры, его большие руки разминали мои напряженные мышцы и опухшие лодыжки. Раш всегда молчал, когда я рассказывала о своей матери, вероятно, потому, что особо нечего было сказать. Он не был ее большим поклонником.

Дасти тоже не была.

Не поэтому ли я пыталась сдержать слезы? Потому что я уже израсходовала все свои слезы, когда дело касалось Бринн Гэннон? Я израсходовала их все за последние двадцать один год?

— Почему я не могу плакать? — У меня было такое чувство, будто по горлу прошлись наждачной бумагой. Мои глаза наполнились слезами, но стоило мне моргнуть, и они снова стали сухими. — Я почти на девятом месяце беременности, измученная и огромная, и мне следовало бы оплакивать свою умершую мать, но я не могу. Что со мной не так?

— Ничего. — Он приподнялся, прижался лбом к моему лбу и взял мое лицо в свои ладони. — С тобой все в порядке.

Я шмыгнула носом, даже не пытаясь скрыть эмоции. Они просто затаились где-то глубоко, заползли в свою нору, где, в конце концов, исчезнут.

— Я, пожалуй, пойду приму душ.

— Не надо. — Раш провел большим пальцем по моей щеке. — Останься со мной.

Я посмотрела ему в глаза, на это великолепное, беззащитное лицо. Раш был довольно доступным человеком, но когда мы оставались вдвоем, он отбрасывал все притворства. Он был крайне уязвим. Это была та самая открытость, которую ты проявляешь к человеку, который держит твое сердце в своих руках.

— Раньше я чувствовала себя одинокой. Каждый день. — Я положила руку ему на щеку. — Я больше не чувствую себя одинокой.

— Ты не одинока.

— Это пугает меня. — Когда ты один, терять тебе нечего. Сейчас? — Если это слишком хорошо, чтобы быть правдой, если все развалится, я никогда не оправлюсь.

— Тогда, я думаю, мы не можем позволить этому развалиться.

Я посмотрела ему в глаза.

— Обещай мне.

— Я обещаю тебе. — Он наклонился вперед, прижимая свои губы к моим в нежном, сладком поцелуе. Затем, когда я рухнула вперед, его руки уже ждали меня, притягивая ближе, пока мое лицо не уткнулось в его шею, и я не вдохнула аромат его кожи.

— Я не знаю, изменилось бы что-нибудь, если бы я позвонила ей несколько месяцев назад, когда Глория попросила меня позвонить ей. Я думаю, если бы у нас было больше времени, мы бы обсудили слишком многое. Мы бы заново пережили всю ту боль. Я не знаю, что и думать. Я прощаю ее. Я не могу вечно носить это в себе.

— Хорошо, — пробормотал он.

— Я не скучаю по ней. И в то же время, скучаю.

Мне пришлось пережить много душевной боли. Это было то, что мы не собирались решать сегодня вечером, по крайней мере, не полностью. Но Раш был бы здесь, сколько бы времени это ни заняло, готовый выслушать, когда я буду готова говорить.

— Я когда-нибудь говорила тебе, что она тоже терпеть не могла соусы?

Он покачал головой.

— Нет.

— Она единственный человек, которого я когда-либо знала, похожий на меня. Или, может быть, я была такой же, как она.

И вот оно. Самый большой страх из всех. Тот, о котором я знала в глубине души, но который у меня не хватало смелости озвучить.

Я отстранилась, заглядывая Рашу в глаза.

— Что, если я такая же, как она? Что, если я испорчу его? Что, если я умру, а он не сможет плакать, потому что ненавидит меня?

Не то чтобы я ненавидел свою мать. Не совсем. Я просто еще не была уверена, как оплакать ее. И я подозревала, что это горе не будет изливаться потоками слез. Это будет тихая печаль в моем сердце, которую я, вероятно, буду