Ознакомительная версия.
Жизнь с Ниной вообще являла собою что-то фантастическое. Георгий отвык от того, что посуда бывает мытой и не битой, а постель свежей, что белье может лежать не на книжных полках и не на обеденном столе, а в шкафу. Ему и в голову не приходило требовать от Нинки того, что было ей совсем не свойственно, поэтому он сам заклеивал на зиму окна, время от времени стирал все, что скапливалось в ванной, покупал еду, которую не надо было готовить, и одежду, которую не надо было гладить, делал еще какие-то мелкие и простые дела, и это его в общем-то не угнетало. Но от этих его действий в доме не становилось уютнее, и Георгия никогда не покидало чувство, что он приходит туда переночевать, потому что больше переночевать ему негде.
У Ули он ночевал не всегда, но каждый вечер, когда он знал, что впереди ночь с нею, а потом утро, а потом, может быть, еще целый день, – каждый такой вечер был для него отмечен единственным чувством: что ему хорошо, потому что он живет так, как и должен жить человек.
В ее квартире совсем не было той холодной неестественности, которая в представлении большинства людей, включая и его самого до недавних пор, называлась немецкой аккуратностью. Наоборот, здесь чаще всего царил живой и веселый кавардак. Но было в этом кавардаке что-то такое, из-за чего и в голову не приходило считать его неряшеством.
Улины рукописи, маркеры, бесчисленные листочки, скрепки и папки вполне могли лежать на полу или на подоконнике, но все эти папки и листочки были так добротны, так разноцветно изящны, что самый беспорядок, в котором они лежали, оказывался невероятно живописен.
Когда Георгий однажды сообщил ей об этом своем наблюдении, Ули засмеялась.
– Но ведь это известно психологам, – объяснила она. – Дело в том, что если человек хорошо организованный и гармоничный внутри себя, то снаружи он может себе позволить хаос. И даже странно, если вокруг человека все слишком аккуратно. Это значит, что он имеет психологические проблемы.
– Разве? – удивился Георгий. – Да нет, наверное, у разных людей по-разному.
Он вспомнил невообразимый хаос, всегда окружавший Нину, и подумал, что он явно происходил не от внутренней ее гармонии. Но даже короткое, даже случайное воспоминание о ней было как укол в сердце, и думать на отвлеченные темы сквозь это воспоминание было невозможно.
Георгий несколько раз звонил ее маме и при каждом звонке был готов к тому, что она сообщит ему что-нибудь страшное. Но Тамара Андреевна говорила:
– Вы знаете, по-моему, она успокоилась. Я ее просто не узнаю, Георгий, и я вам благодарна. Судя по всему, вы подействовали на нее благотворно. По крайней мере, к ней перестали ходить эти кошмарные типы. Правда, к ней вообще никто не ходит и сама она никуда не ходит, но это, конечно, лучше, чем то, что она вытворяла раньше. Ах, как я жалею теперь, что разменяла квартиру! Но кто же мог знать, что моя жизнь… – Тут Тамара Андреевна принималась рассказывать о своей жизни, и Георгий торопливо прощался, с облегчением вздыхая про себя: он ожидал худшего.
Но его нынешняя жизнь так отличалась от прежней, что у него не было желания думать о прошлом, и, справившись о Нине еще раз или два, он перестал звонить ее маме.
Георгий остался у Ули в первую ночь, когда привез ее из аэропорта в Николопесковский переулок. Он забыть не мог, как она обняла его в Шереметьево – так просто, любовно и радостно, что не надо было уже ничего, даже постели, потому что и постель уже была в этом объятии. Он ведь с самого начала почувствовал это в ней – то, что вся она, вся как есть, воплощается в каждом своем жесте, и взгляде, и в нежной ямочке, мгновенно мелькающей на щеке, и даже в костюме «девушка в моем пиджаке».
Но они все-таки оказались в постели сразу же, как только вошли в квартиру. И, как это было и в первый раз с Ули, Георгий почувствовал что-то странное – такое, чему он не знал названия… Разочарование? Нет, это не подходило: она была темпераментна и изобретательна, и разочарования никакого не было. Просто все то, что происходило в постели, словно бы ничего не добавляло к тому, что он и так чувствовал к ней. Ничего не добавляло и ничего не утоляло. Его чувство к ней с самого начала было неутолимым и оставалось таким, как бы сильно он ни сжимал ее в объятиях, – один раз так сильно, что она вскрикнула, но тут же, обхватив коленями его бедра и наклонившись над ним, сама прижалась к нему еще сильнее, целуя его грудь так, что ему тоже стало больно.
– Извини, Георг, – сказала Ули, когда первый порыв прошел и они лежали рядом, только уже не на кровати, а на ковре, на котором сами не заметили, как оказались. – Я даже не приняла душ после дороги. – И счастливо засмеялась.
– Я тоже, – сказал он и поцеловал ее в щеку, как раз туда, где мелькнула и исчезла ямочка.
Он ведь не уезжал из Шереметьево, ожидая, когда она прилетит, и, конечно, не мог принять душ, а просто, раздевшись до пояса, помылся под краном в аэропортовском туалете.
– Мы можем пойти в ванную вместе? – спросила Ули.
– Конечно.
Он сел на ковре, взял ее на руки и вместе с нею поднялся во весь рост. Ули снова засмеялась.
– Какой ты большой, Георг, – сказала она, прижимаясь к его голой груди. – Посмотри в зеркало, ты даже не помещаешься там.
Так хорошо было стоять с нею под теплыми, сверкающими как елочный дождь струями, гладить все ее тело, гладить и мыть одновременно, набирая в ладони перламутровый гель, пахнущий какими-то небывалыми цветами, – и чувствовать, как, приподнимаясь на цыпочки, она губами собирает капли воды с его плеч. И нести ее обратно было хорошо, и самому собирать губами капли с ее живота и, уже на кровати, с ее раздвигающихся под его поцелуями ног.
– Я очень скучала по тебя, Георг, – сказала Ули, когда они снова отдыхали, так и не успев вытереться после душа; капли воды просто испарились с их разгоряченных тел. – Я даже не могла предвидеть, что буду так по тебя скучать!
Он молчал, смотрел на ее ладное маленькое тело, ярко освещенное стоящим у кровати торшером; Ули не стала выключать свет, да Георгий и сам этого не хотел.
– И знаешь, – вдруг улыбнулась она, – я все время вспоминала, как ты меня встретил, когда я приехала из Рязани. Ты подал мне руку, когда я выходила из поезда, а к тому же сразу взял мой чемодан, а я этого даже не заметила тогда, как будто так и надо быть. Я думаю, ты и сам не заметил, что ты это делаешь.
– Ну конечно, не заметил, Улинька, – засмеялся он. – Я тебя только и заметил, при чем здесь чемодан!
– Ты останешься сегодня у меня? – спросила она.
Конечно, он остался, и они заснули только под утро, выпив белого рейнского вина, которое Ули привезла из Германии.
Они завтракали вдвоем, и Георгий глаз не мог отвести от Улиных изящных и точных движений, из которых каким-то незаметным образом складывался красивый утренний мир ее дома; от тоненького светлого колечка с бриллиантовой искоркой – искорка сверкала, когда Ули накрывала кухонный стол нежно-зеленой льняной салфеткой; от белых невесомых английских чашек с серебряным узором, похожим на морозную паутину; от необычного, с зернами, черного хлеба в деревянной миске и от подернутого седой дымкой золотистого крепкого чая… Во всем, что ее окружало, как и в ней самой, чувствовался такой ясный жизненный строй, какого он никогда раньше не знал.
Ознакомительная версия.
