боялась, что слушать не станет. Хотела лично потом сказать. А вышло всё так ужасно. Хуже просто не придумаешь. Будто специально пообещала для отвода глаз не ходить к Петьке, а сама тайком опять… Обещание свое нарушила. Еще и соврала, схитрила. Представляю ситуацию его глазами, и тотчас накатывает страшная слабость. Внутри всё холодеет, а перед глазами плывет.
Как во сне, в дурном сне, выхожу из палаты. Голова кружится так, что пол и стены качаются. Хочу бежать за Германом, все объяснить, но ноги еле двигаются, словно чугунные.
В конце концов приваливаюсь к стене спиной, не в состоянии идти дальше. По лбу струится пот. Заглатываю воздух ртом, жадно, часто, но все равно его не хватает. Внезапно здесь становится слишком душно.
– Э-э, подруга, что с тобой? – слышу женский голос над ухом. – Тебе плохо?
– Да, – шепчу я пересохшими губами.
– Давай-ка, иди сюда… вот так… садись.
Женщина берет меня под руку и усаживает на кушетку. И кричит кому-то:
– Галя, сюда! Здесь девушке плохо.
Через несколько секунд подбегает медсестра.
– Что с тобой? Душно? Голова закружилась? Может, давление? Света, – обращается она к той женщине, – принеси тонометр из сестринской.
А сама подает мне стакан с водой и машет перед лицом журналом. Я на автомате пью. На автомате протягиваю руку, которую она затягивает в манжету тонометра.
– Вроде нормальное давление, – бормочет она.
Я достаю из сумки свои таблетки. Медсестра замечает.
– Что это у тебя? – она беспардонно выхватывает флакон с таблетками. – А-а, это от сердца, что ли? Так ты сердечница? Может, врача позвать? Ну-ка взгляни на меня…
Мне потихоньку становится лучше, легче. Только слабость в мышцах еще осталась. И паника, отчаянная паника в груди. Надо догнать Германа! Надо все ему объяснить!
Я качаю головой. Даже пытаюсь приподняться, но она удерживает меня.
– Нет уж, дорогуша. Посиди тут пока. Вдруг тебе снова поплохеет.
Она вызывает кого-то из приемного отделения. Я лишь слышу:
– У меня тут девочке-сердечнице плохо стало… Ну, откуда? Посетительница чья-то. Позови Макарову…
– Не надо никого звать, – встаю я. – Мне уже правда нормально. У меня так бывает, когда… душно. Уже всё прошло.
– Точно? – недоверчиво хмурится она.
– Да, – бормочу, – мне просто на воздух надо. Спасибо.
Наконец я выбегаю из больницы, но Германа, конечно, уже давно нет. Столько времени я потеряла! Разумеется, он уехал. Но почему-то я все равно стою на крыльце, кручу головой по сторонам, вглядываюсь в лица прохожих, в припаркованные машины. Тщетно…
***
Совершенно забыв про библиотеку, возвращаюсь домой с книгами. И не понимаю, что мне делать. Беспомощно всхлипываю, не позволяя себе разреветься вовсю. Бессмысленно мечусь по комнате, хватаюсь за телефон и тут же откладываю. Внутри бьется свербящее, нетерпеливое чувство – хочется немедленно поговорить с Германом, хочется, чтобы он выслушал меня и понял. Но я боюсь ему звонить. Впервые. Он наверняка сейчас в таком состоянии, что вряд ли сможет спокойно меня выслушать. Вряд ли вообще захочет меня слушать. Я же видела его лицо там, в больнице, его взгляд. Страшный взгляд, полный горечи и презрения. Он буквально кричал: не подходи, не приближайся, не смей.
Никогда прежде я Германа таким не видела, даже в самые напряженные моменты. Даже когда его мать обманула. А ведь тогда он тоже был так ужасно зол, но потом остыл и пришел сам…
Но ждать, когда Герман остынет, я не могу. Я же изведусь до смерти. Мне кажется, что земля подо мной рушится. Каждую секунду расходится трещинами, обваливается, и я вот-вот полечу в бездну.
Наконец я решаюсь. Позвоню ему, а если он сбросит – напишу. Уж сообщение-то он наверняка прочтет.
Набираю его без особой надежды. Сердце снова частит. Рука дрожит так, что телефон едва не выскальзывает. Боюсь услышать: абонент недоступен. Но нет… звонок проходит. Считаю длинные гудки.
И бессвязно бормочу себе под нос, обращаясь мысленно то ли к Богу, то ли к Герману: «Ответь, прошу! Ну пожалуйста, пусть он ответит! Я больше никогда-никогда не совру! Как же мне плохо, господи… Если бы ты только знал, Герман, как мне плохо! Как я боюсь, что мы с тобой…»
– Да, – слышу вдруг его голос. Непривычно глухой. Как будто он звучит очень издалека.
Я так ждала, так просила, чтобы он отозвался, но, услышав его, вдруг теряюсь. Судорожно вспоминаю, что хотела сказать. И, как назло, горло сжимает судорогой, и у меня выходит только тихое и сдавленное:
– Я…
Однако он не торопит, не сбрасывает, а терпеливо ждет, когда я соберусь с духом и договорю:
– Я хочу с тобой поговорить. Выслушай меня, пожалуйста.
– Я и так тебя слушаю.
– Не так… не по телефону… лично. Давай встретимся. Пожалуйста.
– Когда?
– Сейчас… или чуть позже.
– Думаю, встречаться нам сейчас – не лучшая мысль. Завтра днем я приеду, куда скажешь.
Он не хочет меня видеть, обреченно понимаю я. И уже не сдерживая слез, говорю:
– Давай в парке возле школы? В три.
– Хорошо.
После разговора с ним меня почему-то еще сильнее трясет. Прямо лихорадит. Он спокойно выслушал, даже согласился приехать и поговорить, но у меня все равно ощущение неумолимо надвигающейся катастрофы.
Как дотерпеть теперь до завтра и не сойти с ума, когда я места себе не нахожу, когда ни о чем больше не могу думать…
Бабушка приходит уже вечером, когда почти стемнело. Вся радостная и будто помолодевшая. Сначала рассказывает возбужденно, как чудно они провели время с подружками, как танцевали там и знакомились с какими-то галантными мужчинами. А у меня нет сил даже за нее порадоваться. Я полностью истощена за сегодня. Сижу как истукан, только и могу что кивать.
– Что с тобой, Леночка? – прерывает свой рассказ она. – Что-то случилось? Что-то плохое?
Я не хочу отвечать, не хочу портить ее впечатления, качаю головой, но бабушка наседает.
– Ничего, – выдавливаю из себя. – Просто поссорилась с Германом…
Голос, дрогнув, срывается. Я креплюсь, как могу, закусываю губы, но слезы сами собой уже струятся по щекам.
– Когда? Как? Из-за чего?
Но я больше не могу ничего внятного сказать. Она хлопочет вокруг меня, успокаивает, подает капли, от которых уже тошно.
Только через полчаса, нарыдавшись до икоты, я говорю:
– Мы из-за Петьки поссорились. Я сама виновата. Я обещала не
