– Что это за фамильные драгоценности, дедушка? – важно спрашивал Ги.
И дедушка объяснял ему – серебряная посуда и приборы, картины, которые фашисты вырезали из рам, фарфор, миниатюры, бронзовая статуэтка Цереры и триптих.
– Что такое триптих? – спросил Ги. Никогда раньше он не слышал такого слова.
Дедушка рассказал.
– Картина из трех частей, Ги. Поэтому она и называется триптих. От греческого слова «троица», понятно? Створки закрываются как ставни на окнах. Когда-то их использовали как предметы алтаря, поскольку там изображались религиозные сцены в ярких сверкающих цветах, покрытые позолотой. Наш же триптих был особым – он показывал сцены из жизни Орлеанской девы. Теперь, наверное, фон Райнгард, где бы он ни окопался, наслаждается им. Единственное, на что я уповаю, – что эта вещь принесет ему несчастье. Мне почему-то думается, что она приносит грабителям смерть.
– Как так, дедушка?
– Вот что я услышал от своего отца. О нашем триптихе существует предание. Говорят, сам папа римский освятил его для владения семьей Савиньи в их часовне. Дважды триптих выкрадывали и дважды преступники кончали насильственной смертью, а триптих возвращался к нам. Первый раз он был украден бродягой, которому у нас предоставили кров. Два дня спустя грабителя нашли в лесу, он попал в капкан, поставленный на зверя и погиб. Второй раз это случилось во время революции. Подражая тому, что происходило в Париже, банда крестьян-мародеров выкрала его. Но эту банду настигли войска, верные барону. Всех бандитов перебили. Тому, у кого находилась эта вещь, располосовали горло, а триптих возвратили в замок. Неплохо было б, если бы история повторилась и триптих навлек проклятие на укравшего его человека, как это уже дважды случалось. – Он печально улыбнулся. – Я просто старик с причудами. Ты ведь так думаешь обо мне, Ги?
– Нет, сэр, – Ги помотал головой, встряхнув свои густые черные локоны. – Я думаю… думаю…
– Что же ты думаешь?
– Что это замечательная история.
И эти слова были чистой правдой. Романтическая история, которую рассказал дедушка, возбудила воображение Ги, – по его венам будто пробежали огненные искры. И в тот вечер, в постели, закутанный в мягкое пуховое стеганое одеяло, он задумался обо всем этом снова. Триптих, который висел когда-то в алтаре старой часовни Савиньи и который может навлечь проклятье на того, кто незаконно завладеет им. Триптих, который когда-нибудь непременно вернется в замок на свое место.
Конечно, спустя некоторое время очарование и возбуждение, рожденные этой историей, поблекли. Триптих не вернулся в замок, и хотя дедушка продолжал рассказывать ужасные истории и оплакивать утрату и двух своих сыновей, и их наследства – о которых он, по мнению Ги, горевал в одинаковой степени, – он больше не вспоминал про проклятие.
Потом Ги забыл об этом на многие годы. Фон Райнгард исчез, и сокровища вместе с ним, и на этом все как будто бы кончилось. Изредка, когда охотники за богатством обнаруживали очередного нацистского преступника, спрятавшегося в какой-нибудь отдаленной части света, Ги вспоминал про фон Райнгарда и гадал, удастся ли его выследить тоже. Но потом события войны, нацистской оккупации и всего, что она принесла с собой для его семьи, отошли в его сознании на второй план.
Однако теперь, в кровати, он не мог заснуть, рассматривая маленькое пятно отраженного неонового света на потолке, и опять задумался обо всей этой истории.
Возможно ли, что встреченный Биллом немец – фон Райнгард, живущий под чужим именем? Может ли триптих, который тот описал, быть тем самым, который выкрали когда-то вместе с другими сокровищами из Шато де Савиньи?
То ли от усталости, которая погрузила его в забытье, то ли оттого, что он выпил две большие порции виски на пустой желудок, Ги почти что согласился с мыслью, что так оно и есть.
Кэтрин де Савиньи смотрела на сына, сидевшего в ее любимом кресле с большими подлокотниками по другую сторону камина, и опять спрашивала себя, почему он пришел навестить ее именно сегодня.
И дело не в том, что он редко приходил к ней – да, он это делал нерегулярно, работа профессионального пилота не позволяла внести в эти посещения хоть какую-то систему. Но все-таки ему удавалось посетить ее десяток раз в году, иногда даже остаться в спаленке под карнизом, которая была его с самого раннего детства. Он часто звонил внезапно и говорил, что окажется поблизости или что у него выдалась пара свободных дней, и он заедет, если это не помешает ее планам. Это радовало Кэтрин – ей нравилось думать, что Ги все еще относится к Розовому коттеджу как к своему дому, и ее охватывала лихорадочная деятельность, чтобы все подготовить к его приходу, который совершенно изменял ее будничную жизнь. Начинала готовить его любимые блюда, заботилась о том, чтобы в шкафу появлялся графинчик с мягким виски, а на кровати – свежезастеленные простыни. Даже если надо было раньше обычного закрыть небольшой антикварный магазинчик, которым она владела в городке, она без колебаний шла на это. Магазинчик никуда не денется и завтра, а Ги может уехать. Мало того, что по работе он может в любой момент умчаться на другой край света, над ним еще всегда висела тень семейства Савиньи. Барону, дедушке Ги, уже за восемьдесят, и хотя он еще крепкий старик, но тоже не вечен. В недалеком будущем он может умереть, и, когда это случится, Ги станет очередным бароном со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он оставит работу и уедет во Францию, она уверена в этом – у Ги такое же чувство ответственности по отношению к баронским обязанностям, которым обладал его отец, и Кэтрин никогда не расхолаживала его в этом. Напротив. Она всегда старалась позаботиться о том, чтобы Ги как можно теснее был связан с родственниками по отцовской линии и чтобы он рос, точно зная, что от него потребуется, когда наступит время.
Ей было нелегко отдавать им сына – ведь он был для нее всем, что у нее осталось в жизни, и иногда у нее возникало сильное желание, образно говоря, поднять разводной мост, чтобы навсегда оставить его в Англии, только для себя одной. Но она знала, что не имеет права так поступать. Де Савиньи достаточно натерпелись, и жестоко лишить их еще и внука. Кроме того, она чувствовала свою ответственность перед покойным мужем, который, конечно бы, желал, чтобы передача наследства сыну прошла без осложнений.
Боже милостивый, как он похож на отца! – думала теперь Кэтрин, глядя на сына. Вылитый отец. В мягком свете единственной лампы и в отблесках от огня в камине, едва освещавших комнату, его вполне можно было принять за Шарля, который сел в кресло напротив нее. Черные волосы, смуглая кожа лица, орлиный нос; весь крепкий и жилистый под мешковатым джемпером и брюках из саржи. Весь облик в точности напоминал Шарля, как будто он ожил и воскрес.
