— Ну что ж, буду благодарна, если проводите.
Они минули компанию — кто-то удивленно свистнул — и направились вдоль балюстрады вниз.
— Я не боюсь, — сказала она. — Приходилось видеть не такое. Тайга не шутит. Но здесь просто гадко. Потому и спасибо.
Женщина шла хорошо. Это не была частая и мелкая поступь горожанки. Это была плавная и размеренная, неторопливая, экономная и очень красивая походка человека, которому подолгу и помногу приходится ходить, который любит и умеет ходить. Казалось бы, неспешная походка, но к вечеру за спиной двадцать километров, и не потрачено ни капельки лишней энергии, и можно сбросить тяжелый рюкзак, и разбивать лагерь, и еду варить, и топлива запасти.
Ему нравились такие люди. Осанка горделивая, красивая, крепкие ноги твердо несут ладное тело.
А лицо он разглядел, наконец, только тогда, когда они попали в полосу света. Удивительно, он почти не ошибся, представляя, какое оно. Но еще более удивительным было то, что пропало изменчивое освещение, а очарование и таинственность этого лица остались.
Глаза темно-синие, волосы золотистые. Но очарование лица было не в том, не в какой-то там правильности черт, а в той самой изменчивости — оказывается, постоянной: в переливах оттенков, в том, что милая улыбка сменяла гордую строгость, и вдруг она смотрела с неподдельным детским любопытством, или, наоборот, с мальчишечьей дерзостью, а то становилась по-девичьи покорной и беззащитной. В какие-то минуты один из таких оттенков словно забывал, что ему пора уступить место другому, и оставался жить в глазах или на губах и удивительном, чарующем сочетании со следующим и противоположным.
И рядом с этой изменчивостью во всем ее существе жила и торжествовала в каждом движении, слове и взгляде крепкая, неистребимая, молодая сила жизни.
— И не скучаете? — спросил он.
— После салюта на минуту стало грустно. А теперь даже радостно. Поеду. Уже идет на нерест сима. Взойдешь на сопки — видны кораблики: промысловики трепанга ловят. Вот-вот горы станут пестрыми, как букеты. Изюбр закричит. Ух, как он трубит! И форель серебрится в ручьях.
— Правда, красиво, — сказал он, представив все это. — Слушайте, а туда всех пускают?
— Всех, кто не станет ловить симу и кусать медведей.
— Я, наверное, не буду.
— Вы что, в самом деле? — она взглянула на него чуть настороженно.
— А почему бы и нет? Время у меня есть.
— Я же говорила: «Вот человек, который не спешит».
Его и на самом деле будто осенила внезапная возможность и осуществимость этого, своя несвязанность, своя полная свобода. И мгновенная, от реальности этого, радость. Почему бы и нет? Вот взять и поехать. Навряд ли поможет, но и большой беды не будет. Все же перемена места, глушь, дебри. Он еще не видел здесь первозданных дебрей. Можно было бы поехать сейчас же, но это примут как нескромность, нетактичность, назойливость. Да и собраться надо, и деньги взять.
«Точно поеду. Ей-богу, поеду».
Она, видно, и на грош не поверила ему.
— Быстро придумано — быстро и раздумано.
— Как добраться в Тигровую?
— Раз в неделю туда ходит наш катер. Чаще всего в воскресенье.
«Послезавтра воскресенье», — мысленно отметил он.
— С этого же причала, с которого еду я. А там еще большая дорога по берегу и тайге.
— Вылить воду через кокпит, — сказал он. — Переставляй щупальца берегом и тайгой, салага.
— Я же говорю, что несерьезный вы человек, — с укором сказала она.
— Я легкий человек. Легкий на подъем. «Кажется, это была мина?» — спросил боцман у капитана.
«Буль-буль-буль», — ответил капитан. Я — морской волк.
— И решения у вас несерьезные, — тихо засмеялась она. — Ну, вот мы и здесь. И катер собирается отчаливать.
На катере, что тускло чернел у причала, действительно кончалась суматоха.
«Поеду, — в предчувствии необычайного, того, за чем он всю жизнь гнался, подумал Будрис. — Обязательно поеду. И может, жизнь приобретет новый смысл».
— Ну хорошо, — сказал он. — Скажите хоть на прощанье ваше имя.
— Разве что для того, чтобы прочно забыть его навсегда?
— Так вот вам для «забыть». Северин Будрис.
— Возьмите и мое на кладбище имен. Гражина Арсайло.
— Подождите, — сказал он. — Что за имя?
— Сама знаю, что необычное. Но имена — то малое, что осталось от семейной традиции. Да еще несколько названий домашней утвари. И присказок несколько.
— Нет, нет, — сказал он. — Это здесь оно необычное. У меня на родине оно… ну самое обыкновенное имя. Имя как имя.
— Мы ссыльные, — сказала она. — Давно, до революции. Очень давно. Был какой-то большой бунт. Все бунтовали… Скажите, есть где-нибудь такой городок — Миловид?
— Миловиды, — сказал он. — Это не городок. Это деревня. Во время того, как вы говорите, «бунта», возле нее произошло одно из самых больших сражений.
— Видите, значит, правда. А у нас многие считали, что рассказы прадеда — выдумка, а он — хвастун. Я совсем маленькая была, а ему было девяносто лет, и он заговаривался, почти совсем из ума выжил.
— Слова, — сказал Северин. — Слова, которые остались.
Она наморщила лоб. И после паузы, с несказанно милым, детским акцентом стала называть: Здзенцинеу-ув… Это про него… Гаршчэк… Верацидала… На рагули тапор направяць… О, чэсь вам панове-магаци.
— Здзяцiнеу, — поправлял он. — Гаршчэчак… Варацiдла… На paгулi сякеру напрауляць… О, чэсць вам, панове-магнацi.
— Да… Да…
— Милая моя, — сказал он. — Милая вы моя. Мы же из одних краев… Вы понимаете, что мы из одних краев… И подумать только, что, если бы не эта толчея, я не знал бы вас, а вы не знали бы, откуда вы, да еще бы считали покойного деда лгуном…. Потом, когда катер отчалил, Северин долго еще стоял на причале и смотрел в море. Сначала он еще видел женский силуэт на борту, затем только темные очертания посудины, потом — огоньки. Вскоре исчезли и они, и осталось море.
III. КОРОТКАЯ ПЕСНЯ О СНАХ ПРОБУЖДЕНИИ И ШТОРМЕ
Те два дня, что оставались до воскресенья, он провел будто в тумане. Он сам не ожидал, что случайная встреча пробудит в нем такую счастливую, наряженную, как струна, тревогу, такое волнующее, удивительное ожидание. И это было, конечно, не потому, что ждала женщина (она его не ждала, да и не могла ждать), а оттого, что впереди были дороги, перемены, дебри джунглей и надежда, что станет легче.
Даже страшные ночные кошмары не так терзали его: то, что происходило днем, тоже было похоже на сон. Он чувствовал себя сейчас как рыба-луна. Круглая, неуклюжая, плавать сама эта рыба почти не умеет. Морские теплые течения несут ее то под солнцем, под звездами, и она лениво мечтает о каких-то неизвестных золотых странах. Временами ей кажется, что ее подхватил именно тот ветер, который отнесет ее в эти страны. Тогда она выбрасывает из воды огромный, как парус, спинной плавник, ловит им ветер, и тот гонит ее к пальмовым островам, к радужным коралловым рифам, в счастье.
